Лепила - [16]

— А показания какие?

— «А хай не лезе».

— Логично. Ну, тогда давайте — и пошли. У паренька, правда, после повторного анализа, лейкоцитарная формула сдвинулась влево, как душа интеллигента после прочтения очередного номера «Молодой гвардии», так что мы с чистой душой поставили диагноз: «аппендицит», после чего, с песнями и плясками, побежали в операционную и отрезали там червеобразный отросток, сиречь аппендикс. А потом до вечера бездельничали. В отделение народу было немного, Серега всех разогнал. ЧМТ все еще тянул, и я только удивленно покрутил головой, посчитав ему пульс — 66! Чудеса, да и только, опять же — зрачки оставались на том же уровне, не сужались, правда, но и не расширялись! Вечером к нам в отделение зашел Семеныч и попросил, чтобы мы взяли «покапать одного мента». Собственно говоря, это был не мент в чистом виде, а так — работник прокуратуры. Ехал он из командировки из тридесятого царства за тридевять земель, а, поди ж ты — не доехал. Больно уж командировка была хороша. Настолько хороша, что даже тренированная прокурорская поджелудочная железа не смогла осилить всего выпитого и съеденного, и на беспредел ответила жестоким приступом панкреатита. Можно было бы его и в хирургии отлить, но Семеныч — змей, все же уговорил меня, особо напирая на то, что лить больному надо много, а у нас (гадкий льстец) знающие и многоопытные кадры, чего не скажешь о хирургии, коя нам даже в заготовки для подметок не годится. Опять же, — втолковывал он, — прокурор — все–таки, шишка, глядишь, когда слово замолвит…

— Типун вам на язык, Семеныч, размером с грецкий орех. И он же, это, не наш прокурор, — слабо попробовал отбиваться я.

— У них, у судейских, всяк друг дружку знает, а крумкач крумкачу не клюе аччу.

— Что? — ошалело спросил я.

— Ворон ворону глаз не выклюет, — наставительно произнес Семеныч. — Это на белорусском.

Аргумент про «крумкача» сразил меня наповал, и я безропотно согласился принять страдальца. Если бы я знал, что прокурорская «шишка» наставит вполне реальных шишек (и синяков) на моей голове — хрен бы я согласился, пускай бы мне Семеныч даже Конфуция на языке оригинала процитировал. Впрочем, сам дурак — что мне стоила внимательнее присмотреться к мелко подрагивающим и столь многообещающим прокурорским рукам.

«Прорвало» того под утро. Людочка, правда, потом говорила, что уже часов с 3‑х, прокурор начал что–то искать в тумбочке, невразумительно бормоча себе под нос. Я было хотел обрушиться на нее с праведным воплем: «Так что же ты…», но осекся — сам хорош, два раза к больному жало сунул и спать завалился. Но разговаривал же прокурор нормально, никаких ведь идей бредовых не высказывал, про зеков интересно баял.

… Началось же все с того, что Людочка подошла переменить бутылку в системе. Прокурор, за минуту до этого вновь безуспешно, поискав чего–то в тумбочке, внимательно посмотрел на мою медсестру злыми глазами.

— Это ты взяла?

— Что?

— Пистолет, что. Сама знаешь. Думаешь, я не видел, как ты его спрятала и вынесла? Отдавай быстрей!

— Хорошо, хорошо, я сейчас, — успокаивающе произнесла Людочка, быстренько смекнув в чем дело, благо в подобной ситуации ей уже бывать приходилось.

Однако процесс уже пошел, больной уже вовсю «скакал на коне», демонстрируя всем желающим всю прелесть панкреатического психоза. Мощный выброс токсинов из воспаленной поджелудочной железы, вкупе с вынужденным воздержанием от алкоголя крепко шарахнули по коре головного мозга и мыслительный процесс в ней начал осуществляться по никому не ведомой сумасшедшей логике.

Была, правда, слабая надежда, что мы сможем отвлечь больного сладкими успокаивающими речами, а сами — вогнать ему в жилу этак с грамм тиопентала. Но лишь только больной увидел меня, как последний предохранитель у него в мозгу щелкнул, и готово — «тихо шифером шурша, крыша едет не спеша». Ей, по–видимому, не хватило лишь небольшого толчка, коим и стало мое появление.

— А, с–с–суки, взять хотите? Не дождетесь!

Молниеносным движением, вырвав из руки катетер, прокурор отбросил одеяло и вскочил на кровать. Несмотря на 48 лет, мужик он был, сразу видно, крепкий, густая растительность с редкой проседью покрывало рельефную мускулатуру рук и груди, глаза яростно блестели. Одним рывком он вздернул к себе штатив, полная бутыль с физ. раствором с тугим шлепком упала на пол, разбившись на несколько крупных осколков. Перехватив штатив, как копье, больной с яростным криком метнул его в нас. Людочка, взвизгнув, выбежала из палаты, я тоже еле успел увернуться. «Ему бы волосы подлиннее, а вместо трусов — набедренную повязку, и готово — Конан–варвар убегает из шемитского плена» — чего–то брякнуло мне в голову. Еще я подумал: «Хорошо, что Серега вчера перевел из этой палаты инфарктника в терапию, а то рецидива бы ему точно не избежать».

Посчитав, по–видимому, что враги запуганы и деморализованы, прокурор — Конан решил, что пора выбираться на свободу. Победно рыча, он соскочил с кровати, но, поскользнувшись в луже разлитого содержимого бутылки, неуклюже шмякнулся на живот, хорошо еще, лицом не в осколки. Я моментально очутился у него на спине, но, по–змеиному извернувшись, и опрокинув при этом прикроватную тумбочку, «Конан» ловко саданул мне в левую скулу, да так, что я кубарем слетел с него, очутившись в углу палаты. Безумец же встал на четвереньки, нашарил возле себя полуторалитровую бутылку с минеральной водой, и, жутко оскалившись, швырнул в меня. Я, может быть, и увернулся бы, но после классического хука еще толком не пришел в себя, да и пространство для маневра совсем не было, так что получил торцом бутылки точнехонько в лоб, неплотно завернутая пробка соскочила, и, весело зашипев, «глотки здоровья» устремились на мой и без того не слишком сухой костюм. Ладно, хоть так — дальше, возле ножки кровати, лежала очень симпатичная розочка из разбитого флакона, и я уже реально ощутил ее остро зазубренные лезвия у себя в горле. Но, снова решив, что мне достаточно и того, что я уже получил, прокурор счел меня недееспособным противником, и, пробуксовав по увеличившейся луже правой коленкой, прямо с низкого старта рванул из палаты в коридор, откуда снова раздался визг Людочки — Конан–варвар неудержимо рвался к свободе. Запутавшись в расположении наших комнат, вначале он метнулся в подсобку, но быстро сориентировался и бросился к выходу из отделения. Я с ужасом подумал, что сейчас он выбежит по лестнице на улицу, а там, с его прытью, мы его вряд ли возьмем. Уйдет в леса, и будет там партизанить, весело хихикая. Но, к счастью, тут в отделение влетел поднятый санитаркой Семеныч, вдали за его спиной маячили еще люди, и хотя, вздумай псих пробиваться, всех их, за исключением Семеныча, он разметал бы, как кучу соломы, перед лицом превосходящих сил противника он решил отступить. Подходящим местом для отступления ему показалось как раз процедурная, по–видимому, ему глянулась обитая железом дверь. Прошлепав по полу босыми ногами, он скрылся за ней, однако сразу снова появился, держа в руках несколько туго набитых пакетов. Сначала я не сообразил, что это, однако потом вспомнил, что часть гуманитарки Николаевна перетащила именно сюда, и это, должно быть, натронная известь для наркозных аппаратов. Широко размахнувшись, прокурор запустил первый пакет в Семеныча. Тот от неожиданности не успел уклониться, пакет шмякнулся ему прямо в грудь и лопнул, сотни сероватых гранул запрыгали по полу. Второй пакет снова полетел в Семеныча, третий — в меня, но от них мы уже увернулись. Видя, что противнику нельзя нанести существенный урон, держать его на расстоянии (мы медленно приближались с двух сторон, причем я успел схватить подушку для отражения метательных снарядов) тоже не получается. Конан решил запереться в ближайшем замке и поднять мост. Что он и сделал, прыгнув в комнату и захлопнув за собой дверь. «Закроет дверь на замок изнутри — все, его тогда только автогеном оттуда вырежешь» — с отчаянием подумал я, но, к счастью, настолько хорошо больной не соображал. Он действовал проще — что–то с грохотом и звоном обрушилось за дверью.