Леопард - [32]

— Ну, кого вы боитесь? Здесь только мы да ветер и собаки.

Этот список свидетелей, который должен был действовать успокоительно, по чести говоря, составлен был не слишком удачно; ветер — болтун по природе, а князь — наполовину сицилиец. Полностью можно было довериться только собакам, и то лишь потому, что они лишены дара членораздельной речи.

Дон Чиччьо, однако, вскоре собрался с мыслями, и его крестьянская хитрость подсказала ему верный ответ, иначе говоря, он вообще не дал никакого ответа.

— Простите, ваше превосходительство, но ваш вопрос излишен. Вы знаете, в Доннафугате все проголосовали «за».

Дон Фабрицио об этом знал, но именно такой ответ превращал малозначительную загадку в тайну истории. Многие до плебисцита приходили к нему за советом, и всем он искренне рекомендовал голосовать утвердительно. Дон Фабрицио в действительности даже не представлял себе, как можно было поступить иначе; ведь факт уже свершился, и он признавал его историческую необходимость, сохраняя собственное суждение по поводу банальной театральности самого акта плебисцита; к тому же он считал, что эти бедняги могли попасть в беду, если бы открылось их отрицательное отношение. Однако он убедился, что на многих его слова не подействовали: вступал в силу абстрактный макиавеллизм сицилийцев, который столь часто вынуждал этих в сущности великодушных людей воздвигать сложнейшие постройки на самом хрупком фундаменте. Подобно понаторевшим в лечении больных клиницистам, исходящим, однако, из совершенно ошибочных анализов крови и мочи, исправить которые им мешает лень, сицилийцы в те времена кончали тем, что убивали больного, то есть самих себя, именно в силу утонченнейшей хитрости, которая почти никогда не опиралась на действительное знакомство с делом или по крайней мере с собеседником. Многие из свершивших паломничество ad limine gattopardorum (В пределы леопарда) считали немыслимым, чтоб князь Салина голосовал за революцию (так в этой далекой деревне еще называли недавно происшедшие перемены), и поэтому доводы князя истолковывались как насмешливые выпады, для того чтобы на деле добиться действий, обратных его словам. Эти паломники (причем лучшие из них); покидали его кабинет, понимающе подмигивая, насколько то позволяло почтение к князю, гордые тем, что проникли в смысл его слов; они потирали руки, радуясь своей проницательности как раз в ту самую минуту, когда она их совершенно покинула.

Другие же, выслушав его, уходили, призадумавшись, глубоко убежденные, что он либо перебежчик, либо просто слабоумный, и твердо решив не слушать его советов, а следовать старинной пословице, которая рекомендует предпочесть уже знакомое зло еще неизвестному благу. Такие люди не желали ратифицировать новую национальную действительность и по своим личным причинам: кто из религиозных убеждений, кто в силу милостей, оказанных прошлым режимом, или недостаточной ловкости, проявленной при включении в новую систему; кто, наконец, оттого, что в суматохе при освобождении у него пропала парочка каплунов или несколько мер бобов; были и такие, у кого взамен появились рога, либо добровольческие, полученные от гарибальдийцев, либо бурбонские — по принудительной мобилизации. Словом, в отношении примерно пятнадцати лиц у него составилось неприятное, но совершенно явное впечатление, что они проголосуют против; конечно, их было незначительное количество, но в маленьком избирательном участке Доннафугаты им пренебрегать не следовало. Кроме того, надо было принять во внимание, что приходившие к нему за советом люди принадлежали к сливкам деревни и, пожалуй, не слишком убежденные могли найтись и среди тех сотен избирателей, которые и помыслить не смели о том, чтобы явиться в замок.

Таким образом, по подсчетам князя, на плебисците примерно человек сорок проголосуют отрицательно.

В день плебисцита стояла ветреная, пасмурная погода; по улицам деревни лениво прохаживались небольшие группы молодых людей, у которых к лейте шляпы были приколоты плакатики, изображавшие длинный ряд сплошных «да». Порывы ветра поднимали с земли обрывки бумаги и всякие отбросы, а молодые люди распевали «Белла Джигуджин» на манер арабских колыбельных песен; впрочем, в Сицилии такая участь уготована любой веселой мелодии. В таверне дядюшки Менико появилось также два-три «чужеземных лица» (пришельцы из Агридженто), которые воспевали «великолепную и прогрессивную судьбу» новой Сицилии после ее присоединения к возрожденной Италии. Кое-кто из крестьян слушал их молча. Все они равно одичали от непомерно тяжкой работы мотыгой и от многих дней вынужденного и голодного безделья. Крестьяне частенько откашливались и плевали наземь, но молчали, молчали столь упорно, что именно тогда (как позже говорил князь) «чужеземные лица» решили в квадривиуме искусств на первое место поставить арифметику, предпочтя ее риторике.

К четырем часам пополудни князь отправился голосовать. По правую сторону от него следовал падре Пирроне, слева шагал дон Онофрио Ротоло; нахмурив брови и слегка покраснев, князь медленно направлялся к мэрии, то и дело прикрывая рукой глаза, чтоб не дать ветру, подбиравшему на улицах всякую грязь, вызвать у него конъюнктивит, которому князь был подвержен. По пути он излагал падре Пирроне свои соображения относительно того, что, не будь ветра, застоявшийся воздух совсем пропах бы гнилью, но и эти освежающие порывы приносят немало всяческой дряни.