Леопард - [30]

Содержание письма было изложено доном Фабрицио лишь супруге, когда они улеглись в постель при голубоватом свете масляной лампы, горевшей за стеклянным экраном. Мария-Стелла вначале не вымолвила ни слова — только часто-часто крестилась; потом заявила, что креститься надо бы не правой, а левой рукой; лишь вслед за этим крайним выражением удивления засверкали молнии ее красноречия. Сидя в кровати, она комкала руками простыню, а слова ее, будто красные факелы гнева, полосовали залитую лунным светом спокойную комнату.

— А я-то надеялась, что он женится на Кончетте! Он предатель, как все либералы этой породы: сначала предал короля, теперь предает нас! И лицо у него лживое; слова, как мед, а дела полны яда! Вот что получается, когда вводишь в дом людей не твоей крови!

Настало время для залпа тяжелой артиллерии.

— Я это всегда говорила! Но меня никто не слушает. Я всегда терпеть не могла этого красавчика! Ты один из-за него голову потерял!

На самом деле княгиня также была во власти чар Танкреди, она еще и сейчас любила его, но наслаждение, которое доставляет возможность крикнуть «я это говорила», будучи самым сильным из доступных человеку, начисто смело истину и подлинные чувства.

— А теперь у него хватает наглости просить тебя, своего дядю и князя Салина, отца обманутого им создания, передать о его недостойных притязаниях этому мошеннику, отцу распутной девки! Ты не должен этого делать, Фабрицио, не должен, ты не сделаешь этого, ты не должен этого делать!

Голос ее становился все громче, тело начинало коченеть. Дон Фабрицио, все еще лежавший на спине, скосил глаз, чтоб удостовериться, есть ли на ночном столике валерьянка. Бутылочка стояла на месте, и даже серебряная ложечка покоилась на пробке; в голубой полутьме комнаты она сияла, как успокоительный огонь маяка, воздвигнутого на случай истерической непогоды. Он хотел было подняться и взять бутылочку, но ограничился тем, что тоже сел на постели, вернув себе таким образом частично утраченный престиж.

— Стеллучча, не говори так много глупостей зараз. Сама не знаешь, что наговорила. Анджелика не девка. Быть может, она ею станет, но пока что это девушка, как все остальные, только красивее; ей просто хочется сделать хорошую партию. Пожалуй, она, как и все, немного влюблена в Танкреди. Пока же у нее деньги — в значительной части наши, но ими слишком хорошо распорядился дон Калоджеро, — а Танкреди в них очень нуждается: он любит барствовать, тщеславен, карманы у него дырявые. Кончетте он никогда ни о чем не говорил; между тем она, едва мы прибыли в Доннафугату, обращалась с ним хуже, чем с собакой. И потом, какой он предатель; просто идет в ногу со временем, в политике, в личной жизни, — вот и все; в конце концов, я не знаю молодого человека приятнее Танкреди, и тебе, моя Стеллучча, это хорошо известно.

Пять огромных пальцев гладили ее маленькую голову. Теперь она всхлипывала; благоразумно выпитый глоток воды остудил пламя ее гнева, и в душе оставалась одна лишь тоска. Дон Фабрицио уже стал надеяться, что не придется вылезать из теплой постели и босыми ногами ступать по холодному полу. Чтобы обеспечить себе спокойствие и на будущее, он напустил на себя ложный гнев.

— Не желаю криков у себя в доме, у себя в комнате, у себя в постели! Никаких «сделаешь» и «не сделаешь»! Я все решил. Решил прежде, чем ты подумать успела! И хватит!

Ненавистник криков теперь сам орал во всю мощь своих огромных легких. Вообразив, что перед ним стол, он с силой обрушил свой большой кулак, но удар пришелся по собственному колену, и боль его утихомирила.

Княгиня была испугана и скулила потихоньку, словно щенок, которому угрожает опасность.

— Теперь спать, завтра иду на охоту, надо встать пораньше. Довольно! Что решено — то решено. Спокойной ночи, Стеллучча.

Он поцеловал жену сначала в лоб, потом в губы. Снова улегся поудобнее, повернулся лицом к стене. На шелку обоев тень от его растянувшегося тела походила на очертания горной цепи в небесной лазури.

Улеглась и Стеллучча. Стоило ей правой ногой коснуться левой ноги князя, и она мигом утешилась, радуясь, что муж у нее такой решительный и гордый. Какое ей дело до Танкреди… и даже до Кончетты…

Теперь, по крайней мере ненадолго, это хождение по острию ножа позабыто вместе с другими треволнениями, исчезнувшими в этой настенной на густом аромате далекого прошлого деревенской роще, где он ежедневно охотился по утрам. Впрочем, не знаю, можно ли назвать ее деревенской, ведь в это понятие входит земля, преображенная трудом, меж тем как роща, цеплявшаяся за склоны холма, благоухала теми же запахами и была точь-в-точь так же запущена, как и во времена, когда финикийцы, дорийцы или ионийцы высаживались на берегах Сицилии, этой Америки древнего мира.

Дон Фабрицио и Тумео, исцарапанные колючками, подымались, спускались, скользили по тропам, под стать какому-нибудь Аркедаму либо Филистрату, которые двадцать пять веков тому назад бродили здесь усталые и в царапинах: они видели вокруг все те же предметы, и столь же липкий пот приставал к их одежде, и тот же равнодушный ветер, дувший с моря, неустанно колыхал кусты мирта и дрока, распространяя вокруг запах тмина. Внезапная стойка собак, их полное патетического напряжения ожидание добычи — все это нисколько не отличалось от времен, когда охотники взывали к богине Артемиде. Жизнь, сведенная к этим наиболее существенным элементам жизнь, с лица которой смыли печальный грим треволнений, казалась вполне терпимой.