Леонид Красин - [3]

- Личный мой доход ежегодно в среднем шестьдесят тысяч, бывает, конечно, и больше, до ста. Но треть обыкновенно идёт на разные мелочи, стипендии и прочее такое. Двадцать тысяч в год - довольно-с?

- Двадцать четыре - лучше! - сказал Красин.

- По две в месяц? Хорошо-с.

Леонид усмехнулся, взглянув на меня, и спросил: нельзя ли получить сразу за несколько месяцев?

- Именно?

- За пять, примерно?

- Подумаем.

И, широко улыбаясь, пошутил:

- Вы с Горького больше берите, а то он извозчика нанимает за двугривенный, а на чай извозчику полтинник даёт.

Я сказал, что фабрикант Морозов лакеям на чай даёт по гривеннику и потом пять лет вздыхает по ночам от жадности, вспоминая, в каком году монета была чеканена.

Беседа приняла весёлый характер, особенно оживлён и остроумен был Леонид. Было видно, что он очень нравится Морозову, Савва посмеивался, потирая руки. И неожиданно спросил:

- Вы - какой специальности? Не юрист ведь?

- Электротехник.

- Так-с.

Красин рассказал о своей постройке электростанции в Баку.

- Видел. Значит, это - ваша? А не могли бы вы у меня в Орехове-Зуеве установку освещения посмотреть?

В нескольких словах они договорились съездить в Орехово, а, кажется, с весны 1904 года Красин уже работал там. Затем они отправились к поезду, оставив меня в некотором разочаровании. Прощаясь, Красин успел шепнуть мне:

- С головой мужик!

Я воображал, что их деловая беседа будет похожа на игру шахматистов, что они немножко похитрят друг с другом, поспорят, порисуются остротой ума. Но всё вышло как-то слишком просто, быстро и не дало мне, литератору, ничего интересного. Сидели друг против друга двое резко различных людей, один среднего роста, плотный, с лицом благообразного татарина, с маленькими, невесёлыми и умными глазами, химик по специальности, фабрикант, влюблённый в поэзию Пушкина, читающий на память множество его стихов и почти всего "Евгения Онегина". Другой - тонкий, сухощавый, лицо, по первому взгляду, будто "суздальское", с хитрецой, но, всмотревшись, убеждаешься, что этот резко очерченный рот, хрящеватый нос, выпуклый лоб, разрезанный глубокой складкой, - всё это знаменует человека, по-русски обаятельного, но не по-русски энергичного.

Савва, из озорства, с незнакомыми людьми притворялся простаком, нарочно употребляя "слово-ер-с", но с Красиным он скоро оставил эту манеру. А Леонид говорил чётко, ясно, затрачивая на каждую фразу именно столько слов, сколько она требует для полной точности, но всё-таки речь его была красочна, исполнена неожиданных оборотов, умело взятых поговорок. Я заметил, что Савва, любивший русский язык, слушает речь Красина с наслаждением.

Сближение с Красиным весьма заметно повлияло на него, подняв его настроение, обычно невесёлое, скептическое, а часто и угрюмое. Месяца через три он говорил мне о Леониде:

- Хорош. Прежде всего - идеальный работник. Сам любит работу и других умеет заставить. И - умён. Во все стороны умён. Глазок хозяйский есть: сразу видит цену дела.

Другой раз он сказал:

- Если найдётся человек тридцать таких, как этот, они создадут партию покрепче немецкой.

- Одни? Без рабочих?

- Зачем? Рабочие с ними пойдут...

Он говорил:

- Хоть я и не народник, но очень верую в силу вождей.

И каламбурил:

- Без вожжей гоголевская тройка разнесёт экипаж вместе со всеми ненужными и нужными седоками.

Красин, в свою очередь, говорил о Савве тоже хвалебно.

- Европеец, - говорил он. - Рожица монгольская, а - европеец!

Усмехаясь, он прибавил:

- Европеец по-русски, так сказать. Я готов думать, что это - новый тип, и тип с хорошим будущим.

В 1905 году, когда, при помощи Саввы, в Петербурге организовывалась "Новая жизнь", а в Москве "Борьба", Красин восхищался:

- Интереснейший человек Савва! Таких вот хорошо иметь не только друзьями, но и врагами. Такой враг - хороший учитель.

Но, расхваливая Морозова, Леонид, в сущности, себя хвалил, разумеется, не сознавая этого. Его влияние на Савву для меня несомненно, я видел, как Савва, подчиняясь обаянию личности Л.Б., растёт, становится всё бодрее, живей и всё более беззаботно рискует своим положением. Это особенно ярко выразилось, когда Морозов, спрятав у себя на Спиридоновке Баумана, которого шпионы преследовали по пятам, возил его, наряженного в дорогую шубу, в Петровский парк, на прогулку. Обаяние Красина вообще было неотразимо, его личная значительность сразу постигалась самыми разнообразными людями.

После слуха о его аресте на квартире Леонида Андреева, вместе с другими членами ЦК, В.Ф.Комиссаржевская говорила мне:

- Моя первая встреча с ним была в Баку. Он пришёл просить, чтоб я устроила спектакль в пользу чего-то или кого-то. Очень хорошо помню странное впечатление: щеголеватый мужчина, ловкий, весёлый, сразу видно, что привык ухаживать за дамами и даже несколько слишком развязен в этом отношении. Но и развязен как-то особенно, не шокируя, не раздражая. Ничего таинственного в нём нет, громких слов не говорит, но заставил меня вспомнить героев всех революционных романов, прочитанных мною в юности. Никак не могла подумать, что это революционер, но совершенно ясно почувствовала, что пришёл большой человек, большой и по-новому новый. Потом, когда мне сказали, что он был в ссылке, сидел в тюрьмах, я и в это не сразу поверила.