Леонид Гайдай - [134]

— Постановку Товстоногова видел? — спросил Леня. — Нет.

— Там Смоктуновский читает текст от автора. И в конце сквозь рыдания говорит: «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива». Говорит и рыдает.

— Думаешь, что это своего рода метафорическое воплощение известного выражения «смех сквозь слезы»? — спросил я.

— А Гоголь смеялся сквозь слезы?

— Я думаю, пытался смеяться, но у него не получалось, — ответил я. — По словам Аристотеля, смешное — это скорее некая ошибка, чем безобразие. А Гоголь показывал такие безобразия, что хочется плакать. А не смеяться. Так что там, скорее, слезы без смеха. Может быть, именно поэтому не смеялся, а рыдал на сцене Смоктуновский…»

Здесь стоит заметить, что Иван Фролов подчас поразительно расходится в воззрениях с героем своей книги. Вольно или невольно это проскальзывает у него на протяжении всего повествования. И глава об «Инкогнито из Петербурга» — один из самых ярких примеров такого рода. Можно ли себе представить, чтобы Гайдай хоть на минуту воспринял бессмертную пьесу Гоголя в качестве произведения, от которого скорее хочется плакать, чем смеяться? Стал бы Леонид Иович экранизировать ее в подобном случае? В остроумнейшей комедии русского театра Фролов видит лишь «безобразия» — и в таком видении чувствуется тотальное несовпадение с отношением к жизни его прославленного однокурсника.

Владимир Набоков писал, что «Ревизор» — это «поэзия в действии»: «…под поэзией я понимаю тайны иррационального, познаваемые при помощи рациональной речи. Истинная поэзия такого рода вызывает не смех и не слезы, а сияющую улыбку беспредельного удовлетворения, блаженное мурлыканье, и писатель может гордиться собой, если он способен вызвать у своих читателей, или, точнее говоря, у кого-то из своих читателей, такую улыбку и такое мурлыканье» (перевод Е. Голышевой). Несомненно, Гайдай, судя по его вдумчивым экранизациям, был, в набоковской терминологии, «хорошим читателем». И, конечно, его восприятие «Ревизора» скорее совпадало с приведенными набоковскими словами, чем с тяжеловесной оценкой пьесы Иваном Дмитриевичем Фроловым.

Гайдай пытался возражать бывшему однокурснику:

«— Но ведь «Ревизор» — комедия, и форма у Гоголя комедийная…

— Форма комедийная, — соглашаюсь, — но гипертрофированная, предельно условная.

— Правильно. И вот эта особенность потребовала при постановке особого подхода к пьесе. Кому из рядовых зрителей интересны порядки при Николае Первом? Зритель обращается к искусству, чтобы понять свои проблемы, хотя бы косвенно, в сопоставлении… Разве не так?

— Согласен, — говорю.

— Но очень многое в пьесе Гоголя перекликается с нашими порядками, вернее, с беспорядками. Была возможность основное острие комедии направить на современность.

— Понимаю.

— Но в наше время такое скопище пороков и безобразий, как ты говоришь, не пустят на порог. Чтобы вся эта скверна была воспринята и дошла до цели, необходимо было замаскировать ее смехом, легким, может быть, беззаботным…

— Резонно.

— Поэтому я вынужден был кое-что расцветить, похохмить по пустякам… Чтобы было похоже на развлекательную комедию.

— Ну и как, помогло?

— Не очень. Первый раз меня долбанули в пятьдесят восьмом году, за «Жениха». Так шарахнули, что я долго не мог очухаться. Хотел забросить этот проклятый комедийный жанр… Я же тебе рассказывал. Во второй раз ошпарили ровно через двадцать лет, за «Инкогнито». Тоже досталось на орехи! Всё, что мне было особенно дорого, безжалостно вырезалось.

— Значит, «Жених» и «Инкогнито» коснулись той части правды, о которой нельзя было говорить.

— В том-то и дело! — подхватил Гайдай. — Ну, «Жениха» ты видел, а в «Инкогнито» в первом варианте у меня было много по-современному острых сцен. Например, эпизод «Показуха», потом эпизод — дети встречают Хлестакова и торжественно преподносят ему цветы. И много других.

— Ну и что? — спрашиваю. — Не прошло?

— Какое там! Всё вычистили! Все сцены, которые я не механически переносил из пьесы, а творчески обогащал, осовременивал, полетели в корзину. А в заключение, на последней инстанции, уже сам Ермаш попросил убрать знаменитые гоголевские слова: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива». <…>

— Всё-таки «Инкогнито» приняли, — напомнил я Гайдаю.

Он ответил, что приняли с трудом, после множества переделок. Дали вторую категорию, в Доме кино не показали… И опять зарекался снимать комедийные фильмы»^{201}.

Сам Гайдай дополнил этот рассказ уже в постсоветское время: «Замахнулись на «Ревизора». Тут-то мы и ударились носом о стол. Слишком много аллюзий там возникало: поцелуи городничего, названия сцен: «От конфронтации к взаимопониманию». Или: приезжают городничий и Хлестаков в училище, к ним бегут дети с цветами, а им вручают коробки конфет. Лекаря-немца играл Александр Ширвиндт. Этот лекарь всегда такой старенький, глухой, а у меня красавец, на всех так смотрит свысока. И финал такой был: горят свечи, идет Ширвиндт, гасит эти свечи, и Бондарчук за кадром читает: «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива. Народная пословица». Принимал картину зампред Госкино Борис Павленок — и принял без поправок, целиком. А редактором был Даль Орлов, он сказал: «Что-то я ничего не понимаю». И начались вызовы в кинокомитет. Я сказал Павленку: «Вы же портите фильм. Я вырежу, но будет хуже». И однажды не выдержал: «Боитесь потерять свое место, боитесь, что скажут там?» и всякие другие слова… «Инкогнито» вышел на экраны в 78-м году, «Жених с того света» в 58-м. Между ними, двадцать лет, я работал более или менее нормально. Умный человек Михаил Швейцер: всё, что его заставляли вырезать, сохранил. И потом восстановил свой фильм по повести Тендрякова «Тугой узел». А у меня ничего нет. Делал все поправки, потому что люди работали, им надо получить деньги. Ни одной картины на полке нет»