Леонардо да Винчи - [50]
— та, что выставлена в Лувре. Близкая и вместе с тем далекая, словно пытающаяся ускользнуть от всех своих агиографов.
Эстетика светотени воспринималась современниками Леонардо как ересь. Правильной считалась в то время невинная эстетика блеска и сияния, подчеркивавшая могущество высших сил, тогда как мрак оставался уделом адских глубин, обрекавших на вечные муки души грешников. Живопись в технике сфумато служила поэтическим выражением мира, на который наброшена вуаль сумерек. Конечно, можно говорить, что сфумато служило для Леонардо прежде всего техническим решением. Речь шла об изображении форм, не прибегая к резким контурам и не акцентируя рельеф — ведь в природе нет четких линий, значит, их не должно быть и в живописи. Надо лишь, передавая нюансы света и тени, пытаться выразить неопределенность оттенков, представляющих всё многообразие вещей. Не следует изолировать их друг от друга грубыми линиями, пусть они как бы сами собой возникают из мрака ночи. Ибо из мрака рождается свет. Всё выходит из темноты, чтобы сделаться видимым. «Джоконда» завидным образом демонстрирует, какой поразительной тонкости может достигать «рельеф»,[39] тот самый знаменитый рельеф, который Леонардо долгое время противопоставлял линии, пока, наконец, ближе к финалу своей жизни не объединил их, показывая, как лучи света непостижимым образом проникают в тончайшие тени. Тем самым он разрешил конфликт между линией и рельефом. Это противопоставление служит выражением спора среди художников, разделившихся на сторонников безусловного подражания природе и тех, кто выступал за идеализированное подражание, когда воспроизводятся только наиболее прекрасные и естественные формы. Последнее не нравилось Леонардо, ибо он всегда обращал самое пристальное внимание на особенности, отклонения от общепризнанной нормы. Он рисовал много гротескного, не чураясь изображения уродливого, являющегося неотъемлемой составной частью живого. Он прокладывал собственный путь в искусстве, пытаясь проникнуться духом творца природы, однако воспроизведение, пусть даже самое точное, избыточно курьезного и необычного быстро превращается лишь в видимость реальности.
Чем дальше, тем больше техника сфумато становилась средством выражения определенного мироощущения, настроения, передачи быстро меняющейся атмосферы момента. Эта техника позволяла Леонардо точнее очерчивать свои сюжеты и детальнее разрабатывать их. Однако его почти черные фоны означали радикальный разрыв с традициями флорентийской живописи, знаменитой и повсеместно признанной и поныне еще привлекающей к себе внимание посетителей музейных залов своими светом и прозрачностью, той ясностью зари, которая почти всегда сопутствует ей, — традициями, ставшими олицетворением Кватроченто…
После тех представительниц прекрасной половины рода человеческого, которые позировали Леонардо при написании «Джоконды» и «Леды», как облаченной, так и обнаженной, его моделями были исключительно особи мужского пола. Так появились многочисленные «Вакхи» и «Святые Иоанны Крестители»… Еще в большей мере, чем греческие эфебы, этот символический тип служил Леонардо для выражения его представлений о совершенстве: своего рода высшие представители человечества, коих не коснулись беды мира сего.
И здесь тоже столько поразительной двусмысленности! Публика приведена в замешательство. Жизнь Леонардо или, по крайней мере, то немногое, что было известно о ней, и многообразие видов его деятельности удивляли тех, кто предпочитал не знать, что и художники тоже каждый день испытывают голод. Какой беспорядочной представлялась его жизнь! И на самом деле она была такой. Но имелся ли у него другой выбор? Ему приходилось разнообразить виды работ, дабы заработать на хлеб насущный. Он, казалось, жил одним днем, но что еще оставалось ему? Его порицают — и не безосновательно порицают — за безответственное отношение к делу, ибо он без малейших угрызений совести мог бросить начатую работу и заняться другим делом, чтобы потом, оставив и это, взяться за что-нибудь еще. Чем дальше, тем больше он запутывался в неразрешимом для него противоречии, разрываясь между заработком ради пропитания и столь необходимой художнику свободой творчества. Разве не в свободном полете духа создавались лучшие творения искусства? Подлинно прекрасное рождается лишь там, где нет принуждения и где художник не истекает потом под тяжестью непосильного бремени.
С годами Леонардо все больше предается удовлетворению своей любознательности. Он еще менее способен завершить начатую работу и бросает ее ради тысячи и одного пустопорожнего занятия, перескакивая с анатомии на слежение за полетом птиц, а от него — к археологическим раскопкам, которые страстно увлекают его. В XX веке такое поведение назовут неврозом.
К счастью, он никогда не лишался того, о чем свидетельствуют лишь немногие из его биографов, но что в избытке присутствует в его записных книжках: постоянная ирония, сопутствующая его неутолимой любознательности, насмешливый склад ума, свободный от каких бы то ни было уз. Леонардо постоянно задает вопросы. «Я спрашиваю, я спрашиваю» — таков лейтмотив его действий, точно так же как и «я хочу знать, я хочу понять». На каждой странице — свидетельства его неутолимой любознательности, ведущей его в самых разных направлениях и обогащающих всевозможными знаниями. За исключением, может быть, трех лет, в течение которых Леонардо делил свое время между
Блистательный Лопе де Вега, ставший при жизни живым мифом, и сегодня остается самым популярным драматургом не только в Испании, но и во всем мире. На какое-то время он был предан забвению, несмотря на жизнь, полную приключений, и на чрезвычайно богатое творческое наследие, включающее около 1500 пьес, из которых до наших дней дошло около 500 в виде рукописей и изданных текстов.
Об этом удивительном человеке отечественный читатель знает лишь по роману Э. Доктороу «Рэгтайм». Между тем о Гарри Гудини (настоящее имя иллюзиониста Эрих Вайс) написана целая библиотека книг, и феномен его таланта не разгадан до сих пор.В книге использованы совершенно неизвестные нашему читателю материалы, проливающие свет на загадку Гудини, который мог по свидетельству очевидцев, проходить даже сквозь бетонные стены тюремной камеры.
Самый знаменитый венецианец всех времен — это, безусловно, интеллектуал и полиглот, дипломат и сочинитель, любимец женщин и тайный агент Джакомо Казанова. Его судьба неотделима от города, в котором он родился. Именно поэтому новая книга историка Сергея Нечаева — не просто увлекательная биография Казановы, но и рассказ об истории Венеции: достопримечательности и легенды этого удивительного города на воде читатель увидит сквозь призму приключений и похождений великого авантюриста.
Предисловие к роману Всеволода Вячеславовича Иванова «Похождения факира».
Автобиография автора из журнала «Знамя» №5 2000 г.
Владимир Быстряков — композитор, лауреат международного конкурса пианистов, заслуженный артист Украины, автор музыки более чем к 150 фильмам и мультфильмам (среди них «Остров сокровищ», «Алиса в Зазеркалье» и др.), мюзиклам, балетам, спектаклям…. Круг исполнителей его песен разнообразен: от Пугачёвой и Леонтьева до Караченцова и Малинина. Киевлянин. Дважды женат. Дети: девочка — мальчик, девочка — мальчик. Итого — четыре. Сыновья похожи на мам, дочери — на папу. Возрастная разница с тёщей составляет 16, а с женой 36 лет.
В. К. Зворыкин (1889–1982) — человек удивительной судьбы, за океаном его называли «щедрым подарком России американскому континенту». Молодой русский инженер, бежавший из охваченной Гражданской войной России, первым в мире создал действующую установку электронного телевидения, но даже в «продвинутой» Америке почти никто в научном мире не верил в перспективность этого изобретения. В годы Второй мировой войны его разработки были использованы при создании приборов ночного видения, управляемых бомб с телевизионной наводкой, электронных микроскопов и многого другого.
Литературная слава Сергея Довлатова имеет недлинную историю: много лет он не мог пробиться к читателю со своими смешными и грустными произведениями, нарушающими все законы соцреализма. Выход в России первых довлатовских книг совпал с безвременной смертью их автора в далеком Нью-Йорке.Сегодня его творчество не только завоевало любовь миллионов читателей, но и привлекает внимание ученых-литературоведов, ценящих в нем отточенный стиль, лаконичность, глубину осмысления жизни при внешней простоте.Первая биография Довлатова в серии "ЖЗЛ" написана его давним знакомым, известным петербургским писателем Валерием Поповым.Соединяя личные впечатления с воспоминаниями родных и друзей Довлатова, он правдиво воссоздает непростой жизненный путь своего героя, историю создания его произведений, его отношения с современниками, многие из которых, изменившись до неузнаваемости, стали персонажами его книг.
Та, которую впоследствии стали называть княжной Таракановой, остаётся одной из самых загадочных и притягательных фигур XVIII века с его дворцовыми переворотами, колоритными героями, альковными тайнами и самозванцами. Она с лёгкостью меняла имена, страны и любовников, слала письма турецкому султану и ватиканскому кардиналу, называла родным братом казацкого вождя Пугачёва и заставила поволноваться саму Екатерину II. Прекрасную авантюристку спонсировал польский магнат, а немецкий владетельный граф готов был на ней жениться, но никто так и не узнал тайну её происхождения.
Один из «птенцов гнезда Петрова» Артемий Волынский прошел путь от рядового солдата до первого министра империи. Потомок героя Куликовской битвы участвовал в Полтавской баталии, был царским курьером и узником турецкой тюрьмы, боевым генералом и полномочным послом, столичным придворным и губернатором на окраинах, коннозаводчиком и шоумейкером, заведовал царской охотой и устроил невиданное зрелище — свадьбу шута в «Ледяном доме». Он не раз находился под следствием за взяточничество и самоуправство, а после смерти стал символом борьбы с «немецким засильем».На основании архивных материалов книга доктора исторических наук Игоря Курукина рассказывает о судьбе одной из самых ярких фигур аннинского царствования, кабинет-министра, составлявшего проекты переустройства государственного управления, выдвиженца Бирона, вздумавшего тягаться с могущественным покровителем и сложившего голову на плахе.