Леон и Луиза - [23]

Ивонна засмеялась и вытерла слёзы.

– Тебе и правда нелегко, мой бедный Леон. Давай больше не будет ругаться, ладно? Но давай и не будем друг друга обманывать и притворяться. Давай говорить откровенно. Чего я хочу, я не могу от тебя требовать, а чего хочешь ты, я не могу тебе дать.

– Это бред, Ивонна. Ты моя жена, и ты для меня хорошая жена. Я твой муж, и я стараюсь быть тебе хорошим мужем. Только это важно. Всё остальное устроится.

– Нет, не устроится, и ты знаешь это лучше меня. Как может устроиться то, чего нет. Можно сколько угодно стараться, но желания не изменишь.

– И какие у тебя желания, скажи мне.

– Ладно, оставим это, Леон. Я не могу требовать от тебя то, чего хочу, и тебе не могу дать то, чего ты хочешь. Мы хорошо ладим и не превращаем жизнь другого в ад, но по-настоящему мы не подходим друг другу. Нам с этим жить до конца дней.

– Вот ты уже и о смерти заговорила, Ивонна, а ведь нам всего по двадцать восемь.

– Ты хочешь развестись? Скажи мне, ты хочешь развестись?

И вот так всё время. Для обоих было прямо-таки облегчением, когда за вечерними всплесками эмоций Ивонны следовала утренняя тошнота; после посещения гинеколога она была робкой, просила у Леона прощения, удивлённо смотрела на свой живот и строила предположения, что это скорее всего девочка; поскольку три года назад, вынашивая маленького Мишеля, она это точно помнит, она пребывала в состоянии самодостаточности и внутреннего довольства, которое, к радости Леона, сопровождалось приступами животной страсти, которой раньше она за собой не знала.

Леон сдержанно переносил то, что в этот раз о животном сладострастии не было и речи. Он созрел в мужчину с некоторым жизненным опытом, и после пяти лет семейной жизни ему было известно, что душа женщины таинственным образом связана с движением звёзд, сменой приливов и отливов и циклами её собственного тела, а может, и с подземными вулканическими течениями, маршрутами перелётных птиц и расписанием французских поездов, а то и объёмом добычи на нефтяных месторождениях Баку, частотой сердцебиения колибри в Амазонии и пением кашалотов под полярными льдами Антарктиды.

Несмотря на это, постоянно повторяющиеся драмы, которые, по трезвом размышлении, раздувались из ничего, постепенно становились ему не по силам. Хотя он и знал о переменчивости её настроения, и что в интересах семейного счастья следовало бы, по возможности, пропускать эти приступы временной невменяемости мимо ушей или быстро о них забывать. «Не нужно на них обижаться, – внушал ему как-то отец, которому он позвонил спросить совета в момент острой необходимости. – Они не виноваты, это как лёгкий вид эпилепсии, понимаешь?»

Но Леон не соглашался считать болезнью главную особенность своей жены. Разве не было его долгом серьёзно относиться к нуждам его спутницы? Разве, поклявшись у алтаря почитать и любить её до конца своих дней, он мог теперь пренебречь душевными муками своей жены, расценивая их как отдалённое эхо песен кашалотов?

Леон подставил нос тёпло-сладкому ветру, который толкал перед собой подъезжающий поезд, и засеменил в потоке людей, двинувшихся к краю платформы. Несколько лет назад, когда он ещё не был женат и жил в мансарде в Батиньоле, он каждый день ездил на работу на метро и научился ненавидеть визг стальных колёс, жару, вонь, наполняющую вагоны, заляпанную обивку, скользкие, мокрые полы из реек и засаленные поручни.

Тогда он освоил важную для выживания жителя пригорода гибкость и умение двигаться в толпе, не толкаясь и пропуская вперёд человека, идущего рядом, не показывая при этом, что вообще его заметил. Леон знал, что может рассчитывать на такую же погружённую в себя предупредительность, и что давка, толкотня и ругань возникают лишь с появлением туристов или пожилых людей.

Он пропустил вперёд соседа справа и пошёл в прикрытии за его спиной, посторонился перед женщиной с коляской и в её кильватере добрался до раздвижных дверей вагона, а потом в два-три переменных шага проскользнул в угол к противоположной двери, где можно было нормально стоять. Он расстегнул пальто, сдвинул шляпу на затылок, прислонился к стене в углу, чтобы не браться за поручень, и зарылся руками в карманы пальто. Пока свободное пространство перед ним быстро заполнялось, он, избегая зрительного контакта, удостоверился, что все пассажиры – пригородные жители и что неприятностей ждать не надо.

Поезд тронулся, и Леон через окно смотрел на пассажиров, ожидающих на противоположной платформе, потом на покачивание кабелей на чёрно-коричневых стенах туннеля, на мельканье красных и белых сигнальных огней и зияющие чёрные боковые штольни. На следующей станции стало опять светло, потом опять темно, а когда снова посветлело, он сошёл и выбрался к дневному свету, купил клубничные пирожные и тут же вернулся под землю, куда как раз подъехал обратный поезд в направлении Порт де Клиньянкур.

Леон дал потоку пассажиров занести себя в вагон до того же угла у противоположной двери, где он стоял по дороге сюда, и поскольку на соседний путь также прибывал поезд, он стал рассматривать проплывающих мимо пассажиров: мужчин с газетами, инвалидов войны с костылями и женщин с корзинами для покупок. Сначала мелькающие силуэты были нечёткими и размытыми, потом они замедлились и обрели чёткие контуры, а когда поезд совсем остановился, он заметил в углу рядом с дверью – всего лишь в метре или полутора метрах от него – молодую женщину.