Леон и Луиза - [19]

Итак, когда Леон и Луиза – она же Луи – проспав в стогу час, снова проснулись, они услышали приглушённую черепичной крышей навеса далёкую канонаду, которую они приняли за грозу. Они в спешке скатились со стога сена вниз, вывели свои велосипеды из-под крыши и поехали, одежда и волосы в сене, чтобы как можно дальше отъехать от надвигающейся грозы, в надежде, что она застигнет их разве что по прибытии в Сен-Люк.

Но, как оказалось, гром был вызван не атмосферными явлениями, а орудийным огнём немецкой артиллерии. Постепенно гром превратился в удары, потом воздух стало разрезать шипением, гудением и воем, а за лесочком поднялись первые столбы дыма. В панике оба неслись по просёлочной дороге, в то время как за ними, перед ними и сбоку от них поднимались столбы дыма, а потом они проехали мимо свежей, дымящейся бомбовой воронки, на краю которой рухнувшая яблоня задрала к небу свои обнажившиеся корни. В воздухе стоял едкий дым, никаких сторон света больше не существовало, а о том, чтобы свернуть или повернуть назад, нечего было и думать, потому что опасность исходила отовсюду и ниоткуда.

Они ехали всё быстрее и ещё быстрее, и земля под ними содрогалась, Луиза впереди, а Леон за её спиной, защищённый от ветра, а когда дистанция между ними увеличивалась и она вопросительно оглядывалась, он махал ей: езжай, езжай! – и поскольку она замедлялась и дожидалась его, он злился и кричал: «Да езжай же, чёрт возьми!» – после чего она решительно вставала на педали и уносилась вперёд.

Луиза как раз только что скрылась за холмом, как именно там поднялось облако взрыва. Леон закричал и ринулся в гору. Когда он достиг вершины холма, дорога перед ним взорвалась. Камни и обломки взлетели до верхушек деревьев, коричневая стена пыли разбегалась во все стороны. Потом появился военный самолёт, прострочил дорогу автоматной очередью и свернул в сторону, в то время как Леон на большой скорости и с двумя пулями в животе вслепую рухнул в кратер, где он потерял коренной зуб, сознание, а в последующие часы ещё и много крови.

ГЛАВА 7

Когда в полшестого вечера 17 сентября 1928 года Леон, как обычно, повесил свой лабораторный фартук в шкаф, взял шляпу и пальто и собрался домой, он ещё не знал, что в следующие минуты его жизнь кардинально изменится. Как и тысячу раз до этого, он шёл по набережной Орфевр вдоль Сены, привычно заглядывая в коробки букинистов, потом по мосту перешёл на левый берег к площади Сен-Мишель. Но на этот раз он вопреки обыкновению направился не в Латинский квартал и свернул не на улицу Дез Эколь, где он жил со своей женой Ивонной и четырёхлетним сыном Мишелем в доме номер 14 на пятом этаже в новой светлой трёхкомнатной квартире с паркетом в ёлочку и лепниной на потолке, прямо напротив коллежа дё Франс и Политехнической школы, – на этот раз, отклонясь от привычной дороги, он спустился в метро на площади Сен-Мишель и проехал две станции в направлении Порт д’Орлеан, чтобы купить клубничные пирожные в любимой кондитерской Ивонны. Во всех банках, бюро и универмагах столицы заканчивался рабочий день, и метро было наполнено тысячами мужчин, которые неотличимо походили на друг друга в своих чёрных или серых костюмах, белых рубашках и сдержанных галстуках; кто-то был в шляпе, большинство с усами, кто с тростью, кто в гамашах, и каждый шёл протоптанной дорожкой от личного письменного стола к личному кухонному, от него после личного ужина – в личное кресло с высокой спинкой, и наконец, в личную кровать, где того, кому повезло, всю ночь грела личная жена – пока он, побрившись и выпив кофе из личной чашки, вновь не отправлялся к личному письменному столу.

Леон давно перестал удивляться банальному абсурду ежедневного великого переселения народов. В первые годы, сражённый гравитацией столицы, он ещё тосковал по дому и с трудом выносил городскую ругань, агрессивную самовлюблённость парижан, шум автомобилей и вонь угольного отопления; каждый день он заново дивился, как он мог стать членом этой орды, изо дня в день бегущей по тротуарам, выставляя напоказ свои новые костюмы, орудуя локтями или подпирая стены, одни – лишь пару месяцев, а другие – в расчёте на полный срок в тридцать или сорок лет, одни – в убеждении, что мир только их и ждал, другие – в надежде, что мир ещё обратит на них внимание, а некоторые – с горьким осознанием того, что мир, со времён сотворения, ещё никогда никого не ждал.

В то время Леон чувствовал себя отрезанным от мира и заточённым в своих мыслях, для него было загадкой, как другие парни могут, причмокивая, хлебать суп, растить тщеславие в абсурдных профессиях, обмениваться глупыми шутками и ухаживать за крашеными блондинками, нимало не чувствуя себя оторванными от мира или заточёнными. Но потом появился на свет его первый сын Мишель и с первого дня во весь голос дал понять, что есть суп необходимо, поэтому некоторое честолюбие в абсурдной профессии не так уж бессмысленно, и что все трудности легче переносятся, если при случае глупо пошутить или приударить за крашеной блондинкой; к тому же отцовство влекло за собой много домашних обязанностей, и у Леона просто не оставалось времени чувствовать себя отрезанным от мира и заточённым в свои мысли, отчего большинство философских вопросов тут же драматически утратили свою неотложность.