Лента Мебиуса - [52]

И уныло плелся назад, в супружескую спальню…

Ингрид умерла спустя несколько месяцев весьма странной смертью. Она отравилась шампиньонами. Поскольку грибы на асперонских пляжах не росли, их самолетами доставляли из Парижа. И вот этими-то грибами она и отравилась. Видимо, грибы были не свежими.

Такое заключение дала медицинская лаборатория, которой руководил вездесущий Краузе. В чем-чем, а в ядах он толк знал… То, что ко всей этой истории с отравлением имеет отношение королева, Самсон никогда не сомневался. Но почему опять Париж?..

Вспоминая о пристрастии своей формальной супруги к самому лучшему городу в мире, а это пристрастие у нее точно было, – свидетельство тому и ее парижский цирюльник с завитыми усиками и шеф-повар Люкс, слава Богу, научившийся в конце концов под страхом смерти превосходно стряпать, король впервые задумывается о том, что эта любовь к Парижу, возможно, могла бы его и Лидию сблизить.

Будь Лидия поумней, Самсон мог бы привыкнуть ко многим ее выкрутасам, включая несносную привычку засыпать во время близости…

* * *

…В его парижской квартирке на Рю де ля Буше любили собираться студенты, среди которых попадались весьма любопытные субъекты.

Конечно, безбожно пили. Но не только…

Самсон вспоминает вечер накануне своего возвращения на родину, когда он уже знал и о смерти отца, и о смерти матери… Это почти никак не тронуло его. Любви к родителям Самсон не испытывал. Никогда ни на секунду не забывая, что и они были к нему по меньшей мере равнодушны.

Он силился отыскать в себе капельку даже не сострадания, а хотя бы сожаления, но, увы, в сердце были только холод и отчуждение. Он даже попытался насильственно вызвать в себе кладбищенское чувство горя по усопшим: как никак он почти в одночасье потерял обоих родителей. Для этого он, спрятавшись от всех, в одиночку выдул почти литр «мартеля». И опять впустую. Начхать ему было на родителей. И трудно в этом кого-то винить.

И вот на следующий день, испытывая вполне объяснимые муки после избыточных возлияний, Самсон все же нашел в себе силы устроить прощальную вечеринку для друзей и некоторых деликатных подружек, которые смирились с его романтической связью с Дениз.

О том, что вечеринка прощальная, знал только он один. Затем он исчезнет, и через короткое время его забудут…

Повторимся, в Париже Самсон находился инкогнито, и никто из его знакомых, друзей и любовниц не подозревал, что этот слегка флегматичный – некоторые принимали его невозмутимость за высокомерие – и временами задумчивый, красивый молодой человек на самом деле наследный принц Асперонии. Друзья звали его Сонни.

Еще днем к нему пришла Дениз, и это было весьма кстати, потому что после вчерашнего коньяка Самсон чувствовал себя не совсем в своей тарелке, и ему была нужна женщина. И не просто женщина, а та, у которой между ног притаилось то, чего слаще и прельстительней нет в мире, – волшебный розовый куст, источающий райский запах дикого лесного меда.

Дениз словно чувствовала, что они расстаются навсегда. Она была тиха и грустна. Дениз отдавалась ему так, словно уже была не с ним, а на пути к новому, свежему любовнику… Самсон понимал это, и Дениз казалась ему желаннее, чем когда-либо прежде.

Когда Самсон получил все, в чем нуждался, на него тоже навалилась грусть. Когда еще он увидит Дениз? Да и увидит ли… Впереди его ждала новая жизнь. Его ждали новые обязанности, новые дела, в которые ему предстояло вникать, и корона, к которой он не стремился. Но и отказываться от которой намерен не был.

…Сначала пришли два француза, один из которых, Карим, был алжирцем, а второй, Рене, – сенегальцем.

Сенегалец привел с собой очаровательную алжирку, а алжирец пришел с сенегалкой, такой черной, что даже Рене пришел в замешательство.

Впрочем, сенегалка оказалась очень милой и веселой девушкой. У нее была восхитительная фигура, немного полноватая, но легкая и подвижная. И бархатистая кожа, в чем Самсон убедился позднее…

Когда наступили сумерки и комната окрасилась в темно-вишневые тона, фигура сенегалки слилась с полутьмой, и только из угла, где она находилась, маняще посверкивали белки ее огромных глаз.

К этому моменту Самсон, уже пришедший в себя после вчерашнего пьянства, вел чрезвычайно содержательную беседу с Полем Голицыным-Бертье, наполовину русским, наполовину бельгийцем, который, благодаря щедрости и снисходительному безразличию богатого папаши, уже лет двенадцать околачивался в Латинском квартале, меняя факультет за факультетом.

Поль, типичный представитель неумирающего племени вечных студентов, был подшофе, то есть как раз в том состоянии, в каком он и пребывал все эти двенадцать лет, делая перерывы только на сон. Выпивки, впрочем, никак не мешали ему достаточно успешно сочетать учебу, поэзию и девок, без которых он не мог прожить и дня.

За эти годы Поль, чтобы доказать, что пьянство не может быть помехой научной деятельности, успел издать серьезный литературоведческий труд – монографию о творчестве Мориса Метерлинка, которую довольно благосклонно приняли в интеллектуальных парижских кругах.

Этим он несказанно удивил как почти всех своих сторонников, так и абсолютно всех своих врагов, поскольку незадолго перед этим выпустил сборник скандальных стихов, в которых с неумеренным восторгом воспевал прелести своих интимных отношений с обыкновенной шелудивой дворнягой.