Ленкина свадьба - [3]

— У него глаза рыжие, — Ленка, не поднимая глаз, чертила что-то на песке сухой трестой.

— Что за ерунда! Ты что — влюбилась?

Ленка покраснела и замотала головой.

— Ну, вообще-то он ничего, — Любка села, скрестив ноги по-турецки, — фигура у него мужская… Только он не про тебя, если ты там что-то… Думаешь, ты одна

такая? — Любка затушила сигарету рядом с ее каракулями. — На него вчера на дискотеке все девки заглядывались! — и добавила, искоса следя за реакцией подружки, — он даже станцевал один раз с Анькой Митькиной.

Митькина — она городская. Тут уж ничего не попишешь. Мать ее училась в городе в техникуме, вышла замуж, родила и в деревню больше не вернулась. И даже в отпуск или, скажем, на выходные не приезжала. Только Аньку ссылала на все лето, чтобы под ногами не путалась. Анька, видимо, не особо горела желанием проводить время в Куйтежах, но устроиться сумела хорошо. Говорила она правильно, не по-деревенски, нарядов навезла кучу, на всех смотрела свысока, и ее уважали. Она была такая, какой все в тайне хотели быть: красивая, модная, современная какая-то, деловая.

— Анька красивая… — вздохнула Ленка.

— Дура! Анька — крутая, и ты лучше не суйся.

— Куда не суйся?

— К Юрке, тьфу ты, к Юрке не суйся! — Любка и правда сплюнула. — Глаза у него, видите ли, рыжие! А у тебя синие! Как у Мальвины. Я-то думала у нее и правда дело какое. Пойдем, скоро магазин открывается. Бабки уже, наверное, там тусуются.

…Местными старухами была заведена дурная привычка собираться у магазина за два часа до открытия — где же еще бабкам было посплетничать? Остальным, правда, приходилось тоже прибегать заранее и стоять в очереди, но это уже отдельный разговор. Да и бабки-то — старенькие, а, значит, им можно.

На сей раз в очереди все только и говорили о том, что сын конюха-пьянчуги Кольки вернулся из армии. Ленке казалось, что всякий раз, упоминая Юрку, все оборачиваются на нее, усмехаются и шушукаются. Она краснела и прижималась в тень, к облезшей стене магазина.

Слава богу, пришла Лариска — не старая еще, но давно махнувшая на себя рукой баба в гуманитарной одежде и с вечным пучком волос на голове — завела разговор про Кусел в Юккогубе, соседней большой деревне, и про Юрку забыли.

— Слышали, — тараторила Лариска, — на Петров день Куселасьски в Юккогубе опять подрались. Кажные выходные не на жизнь, а на смерть дерутся!

(Кусела — типичная карельская фамилия — Кусел в окрестных деревнях пруд пруди — Любкины дальние родственники.)

Бабы в очереди разохались. Маленькая, черная, согнутая временем — никто не знал, сколько ей лет, — Тоська перекрестилась:

— Спаси их Господи, — и продолжила с удареньем в каждом слове на первый слог, как говорят в глухих карельских деревнях. — Не было бы, чего гисть — так ыть все есть: фатера гесть, машина гесть! И чего людям нап?

— Детей надо заводить, — кокетливо повела плечиком Алевтина Ломова, стоявшая за Ленкой. Огромный выпирающий живот Алевтины уже никак не могло скрыть модное трикотажное платье.

В очереди уже вошло в привычку ругать Алевтину и в глаза и за глаза. У Алевтины бурно развивался роман с кавказцем, торговавшим на рынке в райцентре. Кавказец был чужим, а чужих не любили. Тем более теперь, когда третий день неотлучно у ее дома стояла серебристо-серая иномарка, каких в Куйтежах доселе еще не видели. Каждый день они — армянин Вазген и Алевтина — куда-то уезжали на ней и возвращались к ночи с покупками.

И даже не сама машина так злила деревенских. Всех убивало то, что Вазген каждый раз открывал перед Алевтиной блестящую дверцу, терпеливо ждал, пока его неуклюжая брюхатая возлюбленная устроится на переднем сиденье, и только после этого садился в машину сам.

К очереди подошла Анька Митькина. С утра она уже и одета была и накрашена, как на дискотеку. Но деревенские смотрели с завистью. Митькина в ответ всех внимательно оглядела: хвост очереди в аккурат заканчивался под елками около клуба. Выбрала Ленку:

— Лена! Вот и я, ты предупредила, что я занимала? — и улыбается во весь рот.

— Д-да, да, — промямлила Ленка, потирая ущипнутый со всей силы бок. — Она занимала, — и заискивающе обернулась к Алевтине, стоявшей за ней.

Глава 2

Прошла неделя, а Ленка всего один раз видела Юрку: он, в окружении дружков, шел через “Голливуд”. “Голливудом” называли ряды бараков около фермы, где жили доярки. Юрка шел в центр, а Ленка — на ферму. На нее не обратили внимания.

Юрка жил в Загорье. Сначала это были выселки, потом чуть ли не самостоятельная деревня рядом с Куйтежами, а теперь у маленького озера Важезера сохранились только два дома: Юрки с отцом (Юркина мать год назад умерла) и выкупленный дачниками бывший дом кулаков Резниковых.

Озеро Важезеро — красивое озеро. В самой Карелии и за ее пределами, по всей России, принято считать, что здесь все места — красивые. Озер много — это красиво. Лесов много — это тоже красиво. Москвичам, питерцам, конечно, после их пыльных городов — все красиво, любая живая природа. Но таковые в Куйтежах не объявляются — далековато будет. А местным сравнивать не с чем. Им просто красиво — и все.

Ферма стояла на горушке, и с нее далеко было видать вокруг: всю деревню, Онего, озеро Важезеро. Из верхнего озерца — юляярви — вытекала маленькая речушка — пиэниеки, вдоль которой неуклюже лепились старые деревенские дома, и впадала в большое “низкое озеро”, алаярви — в Онего, — где теперь понастроились дачники. Но если смотреть от фермы — Юркин дом был скрыт лесом.