Ленинский тупик - [15]

«Облюбочки»…

Нюра сама не могла понять, что с ней происходит. Иногда ей хотелось забиться куда-нибудь в пустую раздевалку или подвал, повыть там по-бабьи, в голос. Она корила себя за то, что ничего не сделала («палец о палец не ударила»), чтобы вернуть Шуру. Хотя бы ради сыночка.

Но стоило ей только подумать о Шуре, не то что уж увидеть, как она тут же почти физически ощущала мартовский вечер, груду мокрого теса, пахнущего горечью, и Тоньку «шамаханскую», которая бежала к Шуре, расставив, руки, точь-в-точь пугало огородное. Задыхаясь, Нюра отбрасывала одеяло, затем снова натягивала его на мокрый висок. И потрясение женщины, крутой, ревнивой и в то же время отвергающей ревность как чувство недостойное, и боль за сына, который будет расти без отца, — все слилось вместе в коротеньком песенном слове «облюбочки». Это слово вспоминалось ею, как злая, со звоном, пощечина, от которой кружится голова и болит сердце.

Нюру определили разнорабочей. Она сшила себе новый, из мешковины, фартук и подушечки на плечи. Эти «генеральские погоны», как она их назвала-, она подкладывала под лом, на котором перетаскивала с кем-либо чугунные батареи водяного отопления. Теперь плечи не обдирались, болели меньше…

Первая же получка погрузила Нюру в раздумье. На руки ей выдали за полмесяца одну сотенную бумажку да шесть мятых десяток. Она тут же прикинула: половину — за ясли, десятку — за общежитие, восемнадцать рублей трамвай. А есть-то что?

— Знамо что. «Колун», — утешила ее Ульяна, откладывавшая деньги на очередной подарок Тише.

— «Колун»? — удивленно спросила Нюра.

Со времен войны привилось это словечко. В те треклятые деньки, бывало, накупалась килька, салака самых дешевых сортов. В огромной кастрюле на всю комнату варилась, картошка в мундире. Закипал чай-спаситель На завтрак, на обед, на ужин. Чай, чаек, чаище. Такая еда и называлась «колуном»…:

Еще терпим был «колун» затяжной, но куда хуже «смертельный» — за два-три дня до получки, когда даже на трамвай приходилось одалживать.

— «Колун», — упавшим голосом повторила Нюра, выслушав объяснения Ульяны. — Меня дите сосет…

Тетка Ульяна пообещала поговорить с Силантием.

Силантий несказанно удивился: — Куда ее пристроить? В подсобницы каменщика?! Утром щи лаптем хлебала, а к вечеру в подсобницы?!

Как-то во время обеденного перерыва Нюра уселась на бревно, жевала принесенный из дому хлеб с килькой. Невдалеке остановился зеленый вездеход в грязи по крылья. Кто-то окликнул ее голосом нетерпеливым и властным: — Эй, красавица! Подойди сюда! Оглохла, что ли?!

Нюра с удивлением оглянулась на машину;

— Это вы мне? — И пояснила со спокойным достоинством: — Я не «эй, красавица», а Нюра.

Из машины не вышел, а скорее вывалился грузный мужичина в дорогом и широченном пиджаке; с силой хлопнув дверцей, пробурчал: — Буду я каждую бабенку по имени-отчеству называть! Из какой бригады?

Узнав у Нюры, где бригадир, он снова направился к машине. Нюра положила на бумажку хлеб, бросилась следом за незнакомым мужчиной.

— Товарищ начальник! — Она схватилась за приоткрытое стекло кабины, боясь, что машина тронется. — Помогите мне в подсобницы выйти! Силантий Нефедыч не берет…

— Сколько ты на стройке? — Стекло опустилось. Из окна высунулась большая, подстриженная под бокс голова на темной не то от пыли, не то от загара могучей шее борца-тяжеловеса. — Только-то….. Ты знаешь хоть, какой стороной гвоздь в стену вбивают?

— Знаю! Шляпкой!

— Э, да у тебя, вижу, дело пойдет! — Дверца кабины приоткрылась. — Вот что, Нюра. Негоже подруг обходить. С годик проработаешь — тогда уж…

— Мне нельзя ждать. Меня дите сосет.

Машина накренилась, мужчина вылез из нее и стал спрашивать посерьезневшим голосом, быстро:

— Мать-одиночка? Только что выдумала?.. Родители твои где?.. Погибли? Ребенок у кого?.. Как выглядит заведующий яслями?.. Ну, лысый? С косами?.. Так, верно… Сколько платишь за ясли?.. Так, верно. — Он достал из кармана блокнот, похожий на портсигар в никелированной обложке, что-то написал на листочке, вырвал его, отдал Нюре.

С этим листочком Нюра явилась в стройконтору, оттуда ее направили к прорабу, и в конце, концов она предстала перед своим бригадиром.

Силантий взглянул на листочек, испещренный по всем четырем углам визами, и ахнул:

— Отец Серафим, мать богородица! К Ермакову подобралась! Какие нынче девки пошли! — Он сдвинул добела выгоревший картуз на лоб, поскреб затылок.

«Куда ее ставить, чертовку?»

Не по душе была Силантию эта девчонка, из-за которой у Шурки Староверова, он видел, выпадали из рук кирпичи. Но более всего он злился на нее за другое. За «угол».

Это произошло совсем недавно. Приступили к кладке двухэтажного дома, под детский сад. Перед тем как положить первый кирпич, Силантий и другие каменщики, по давней традиции, кинули на фундамент, под будущий угол дома, чтоб стоял незыблемо, серебряные монетки.

У Нюры, как на грех, оказалось в кошельке лишь тридцать пять копеек. А на трамвай? Она бросила пятачок.

Что тут началось! Силантий матерился, раскричался на нее так, как не кричал даже на портачей и лодырей. Как нарочно, пятачок закатился за железобетонную плиту. Силантий потребовал подвести кран, подцепить плиту и во что бы то ни стало «выбросить медяшку».