Ленинградский коверкот - [22]

— Слышу…

— Ну что же ты не позвонил на работу, скромник ты этакий?! Нужен был человек из отдела на картошку… А я одна. Да и погода стояла чудная… А я там извелась вся. Звоню на работу, а мне — нет, не было… Ты меня слышишь?

— Да…

— А идти на попятную неудобно. Ты же меня знаешь. Только сегодня закончили. Завтра с утра должны прислать автобус, а я ждать не стала: пехом успела на последнюю электричку. И вот грязная, пропахшая картошкой, костром, сижу и сижу у телефона, сижу и сижу… Уф-ф… — перевела она дух. — Все о себе. Как ты там?.. В общежитии живете?

— В гостинице поселили. Приехало много из-за рубежа…

— Ух ты! — перебила она вновь. — Как погода? Часто звонил?

— Каждый день. Звоню и жду… Жду и звоню. От ожидания привык к креветкам…

— К кому, кому ты там привык, не поняла?..

— Я люблю тебя, — сказал он и закрыл глаза, чтобы не видеть ничего и никого за стеклянной дверью. — Я люблю тебя, Надежда, — выговорил он снова с закрытыми глазами, вслушиваясь в как бы объемную тишину кабины.

— Повтори, — сдавленно донеслось из тишины.

— Я решил, что ты меня бросила… Я так как-то кургузо живу, прости меня… Нужен я тебе? — вдруг зачем-то спросил он.

Она в ответ согласно плакала. Он представил ее в своей рубашке, пропыленную, с грязно-мокрыми потеками на щеках и тихо произнес:

— Перестань… Я даже не знал, что ты когда-нибудь плачешь… Москва слезам не верит! — опять зачем-то добавил он, вспомнив извивающуюся очередь у кинотеатра, мимо которого каждый вечер проезжал.

— Даня… Даня, почему ты так, — облегченно и прерывисто всхлипывая, заговорила она. — Я все глаза здесь прогляжу ожидаючи. Когда прилетишь, Данила ты мой Палыч?..

В трубке коротко гуднуло и зашипело, он открыл глаза. Потряс трубкой. «До завтра…» — сказал Китлицкий.

Похолодало. Снег таять перестал и покрывал город плотно и размеренно. Могло показаться, что наступила зима. Но на другой день погода установилась, снег сошел. До зимы еще было далеко.

УМЕР САВЕЛЬИЧ

На тормозной площадке товарного вагона сидела на цепи взъерошенная собака. Она порядком намучилась, но сил огрызаться, видимо, еще хватало. Она рычала, когда к ней пытались приблизиться, шерсть на загривке шевелилась, ноги подбирались для прыжка, а цепь, пристегнутая к скобе, тяжко позвякивала. Собака была крупная, больше похожая на овчарку, чем на дворнягу, особенно когда у нее вместе с шерстью серой масти торчком вздымались и твердели высокие уши.

От заиндевевших после ночного мороза вагонов тянуло зябкой стынью. Солнце, пытаясь подняться выше, лишь блекло намечалось сквозь туман и дым кочегарок.

Пенсионер Федоров, направляясь в вагон-лавку, заприметил на путях оживленную кучку народа и свернул к ним. Судя по тому, как деловито работали вагонники, Федоров понял, что состав подошел недавно, да и любопытствующих было негусто.

— И как она не замерзла? — трясясь от холода в наспех накинутой шинельке, сказала на нездешнем диалекте дежурная по вокзалу, на вид совсем еще девчонка, приехавшая сюда тому года два по комсомольской путевке.

— Не замэ-э-эрзнет, — передразнил ее парень в скрипучем полушубке и унтах. — Шерсть добрая. Лишь бы кормленая была. — Он сдвинул на затылок ушанку. — Видуха-то у нее, конечно, неважнецкая. Опять же — укачало ее, наверное…

— Мужики, кто собаку везет? — обратился к присутствующим его товарищ. Тоже в полушубке, но без унтов. — Кто хозяин?..

— Сходи к тепловозу да и узнай. Может, из бригады… — после долгого молчания неопределенно буркнул кто-то.

— В милицию позвонить и в санэпидстанцию, чтобы в городе встретили, — проворчала фельдшерица. — Глянь, как щерится…

«Цепь самодельная, — отметил Федоров. — Кована в какой-нибудь путейской или деповской кузнице. Грубоватая, но добротная… После войны кто-то собачку решил завести и сковал. А кобелек молодой, года два всего. Неужто охранники с моста отправили за непригодностью? Не подошла, и все, с порчей какой-нибудь, а пристрелить жалко… А может, кто уезжал навсегда и не смог взять с собой. С бумагами одними хлопот-то сколько… А вдруг по договоренности пересылают? — с некоторым облегчением подумал Федоров. — И в городе ее встретят. Эх, собачка, собачка… По почте тебя не перешлешь…»

Собака словно в растерянности заметалась по площадке, туго натягивая цепь. Это девчонка-дежурная, успевшая сбегать в вокзальчик за куском хлеба, до нахальности близко подошла к вагону. Наконец собака рыкнула. Дежурная, ойкнув, все же не отпрянула, а аккуратно подбросила кусок к собачьим лапам.

— И не жрет, — вечно чем-то недовольная, проворчала фельдшерица.

— …Это же Конюхова пес, с Горелого, — проговорил подошедший осмотрщик. — Савельича… Да помер который недавно, — радостно, что узнал собаку, добавил он, хотя в смерти человека нет ничего радостного.

Федоров вспомнил, что на прошлой неделе читал в районке некролог… Дистанция пути с прискорбием… бывшего работника, ветерана труда… И все, что обычно пишется в таком случае. А Савельича он знал. Оба путейцы, встречались на редких слетах, конференциях. Оба жили на разъездах: около сотни километров друг от друга. Правда, разъезд Федорова, как только началась рядом большая стройка, постепенно превращается в станцию. Выросло с полдесятка кирпичных домов, прибавилось станционных путей, строится новый вокзал, блок-пост. На дороге, по направлению к большой стройке, ближе к обеду начинали урчать с верхом груженные углем многотонные оранжевые самосвалы, оставляя за собой сизо-черную смесь сгоревшей солярки и угольной пыли. А Горелый же прикрыли, как и многие другие. В сегодняшний день автоматики и блокировок они так часто ни к чему.