Ленинградский коверкот - [2]

Бросив на березовый сук влажное полотенце, он нырнул в палатку. В дальнем углу, сплошь оклеенном журнальными вырезками, где стояла рация, ворочался Игорь, раскладушка пронзительно скрипела. В палатке было холодно. Ночью не топили.

— Игорь! — окликнул Пашка, натягивая на себя энцефалитку. — Игорь, вставай! К нам олени пришли!

— Пошел к черту… Все бы оригинальничать, — сонно раздалось из спальника.

— Серьезно! Вон они, смотри. — И Пашка откинул полог…

Олениха била копытом здоровой ноги землю, рыхлила ее. Олененок стоял и ждал, а затем с матерью жадно набрасывался на комки земли и лизал их.

— Зачем они землю-то лижут?

— А здесь Мирон тогда соль просыпал. Помнишь? Старик все ругался, говорил, к ссоре. — Игорь уже встал, но не оделся и, втянув голову в плечи от утреннего холода, стоял у Пашки за спиной. — Целую пачку. Им ее только подавай, — продолжал он. — Ты дай им хлеба. И посоли тоже. А я пойду умываться. — Он, шлепнув Пашку полотенцем, побежал напрямик к реке, прыгая через кусты.

Олениха подняла голову и тревожно уставилась на подходившего Пашку. Когда осталось совсем немного, два-три шага, мать ткнула мордой олененка, и они отошли.

«Здорово же они напуганы. И что это они?..» — Пашка с гримасой посмотрел на ногу оленихи, покрытую засохшей коркой крови. У копыт шерсть смерзлась в красные сосульки.

— Да возьми, дурочка. Ну, на… на, бери! — Он бросил два круто посоленных куска хлеба. Съев хлеб, олени улеглись на жухлый мох. Пашка стоял и наблюдал. Близко не подходил — не спугнуть бы… Потом его позвал Игорь. Тот красиво и как бы играючи нес, ни капли не плеская, два ведра воды. И Пашка пошел готовить завтрак.

Они ели макароны с тушенкой — пока единственное блюдо, приготовление которого Пашка усвоил в совершенстве. В лагере они второй день одни. Все уехали в поселок. Закупить продукты, помыться в бане, посмотреть какой-нибудь фильм, в общем, отдохнуть, пока шеф получит новое задание на октябрь. Игорь, заказав кучу деталей, делал профилактический ремонт радиостанции, а Пашка захотел побродить по тайге, привыкнуть к ней. Ему еще не разонравилось лежать на сухих листьях в короткие перекуры, смотреть сквозь веки вверх, туда, куда стремились всеми своими лапами сосны, и казалось, будто облака повисали на этих пахучих ветках… Но тонкие папиросы «Север» курились на редкость быстро. И мужики заводили буровые станки. Еще Пашка хотел поближе сойтись с Игорем. Радист был большой и сильный, а сильные люди всегда притягивали к себе Пашку: у него не было старшего брата. Игорь покровительствовал Пашке, кое-чему научил, а тот, кто работал когда-нибудь в тайге, знает, чего стоит поддержка в первое время. И Пашка тянулся к Игорю…

— Искать их никто не будет, — неожиданно произнес Игорь.

— Кого?

— Оленей. А что? Отбились они от стада, видимо, давно, — продолжал он. — И как только на волков не напоролись, не понимаю. — И он, как бы восхищаясь везением оленей, помотал головой. — Что ты так смотришь? Вишь, их уже пробовал кто-то «приручить». — И он кивнул на огрызок веревки. — Чудак, оленины отведаем! — Игорь радостно улыбнулся и натянул капюшон Пашкиной энцефалитки тому на глаза. И налил чаю.

Поперхнувшись куском хлеба, Пашка недоуменно смотрел то на оленей, мирно дремавших на опушке, то на Игоря, мерно размешивающего сахар в кружке.

— Ты… Ты что, резать их будешь?.. — наконец сглотнув, пробормотал Пашка.

Скребущий звук, издаваемый ложкой о дно кружки, прекратился.

— Если хочешь — застрели, — Игорь отхлебнул чай. — Ведь у тебя ружье. Это даже лучше будет. Оленины-то еще не пробовал? Ну во-от… — протянул Игорь. — А Фенимора Купера, конечно, читал. — Тут он сделал паузу и с некоторым пафосом произнес: — Кусок оленьей спины, зажаренной на углях… A-а? Пашка?! И у нас в вигваме запахнет мясом!

Пашка поднял глаза. Игорь, повернувшись к нему широкой спиной, смотрел на поляну, уже полностью залитую солнцем. Разморенные олени по-прежнему лежали там.

Пашка отодвинул кружку, встал из-за стола и не оглядываясь пошел в палатку.

Он прилег на раскладушку. Дернул зачем-то замочек энцефалитки. Вверх… вниз… «А было хорошее утро… Ну и что из этого? Ну не он, так волки! В конце концов, я же — пас… А по правде: не знаю… Казалось: чего проще. Смешно. Ночью, просыпаясь от холода в палатке, испытываешь по-детски силу воли — засыпаешь в холоде снова, ждешь, когда кто-нибудь из стариков выпутается впотьмах из спальника и загремит дверцей печки. И кет у тебя силы воли-то…»

Пашка поднялся. Пошел к выходу. На глаза попалось ружье, стоявшее в головах постели. Он остановился. Подумав, взял его, сорвал со стойки патронташ и вышел.

— Далеко?

— Да нет…

— Ружье бы оставил.

— Может, рябчиков встречу.

Он спустился к реке. Поднялся до переката и перешел на другую сторону реки, куда еще не ходил. Перед глазами серая длинная марь. Какая-то мертвая. С обгорелыми пнями и тусклыми отвратительными озерцами, где никогда не водилось уток, а рыбы — тем более. Они были с вонючими торфяными берегами, кое-где желто-грязные, как смешанная в банке акварель с водой. И даже лягушек там меньше.

Пашка месил ногами моховой покров, оттаявший после заморозка. За Пашкой оставалась залитая водой неровная полоса, внизу, под мхом, — вечная мерзлота. Ее можно прощупать хорошо заостренной палкой, если прилично навалиться: здесь она не глубже метра. Мох ее надежно защищал от солнца. Местами виднелись заросшие, давным-давно поваленные обгорелые лесины. Когда-то был пожар, вся марь выгорела дочерна. После — сухая весна и сухое лето. И все: кроме моха и ерника, здесь ничего не выросло. Пашка чувствовал себя как на кладбище, старом и заброшенном. «Ночью здесь страшновато», — и круто взял вправо, срезал угол и шел, пока не ощутил под ногами припорошенные хвоей камни. Услышал шум ключа, по берегу которого и пошел к реке.