Ленинградский дневник - [9]

и от моей свирепой пули

пощады не было врагу.

Лежу порою – до костей

достигнет снег. Дрожу, устану…

Уйти? А вспомню про детей –

зубами скрипну – и останусь.

«Нет, – говорю, – позорный гад,

палач детей, я здесь, я слышу.

На, получай еще заряд

за ленинградских ребятишек».

…Наташа, береги Катюшу,

но не жалей меня, жена.

Не обижай тревогой душу,

в которой ненависть одна.

Нельзя дышать, нельзя, жена,

когда дитя за хлебом плачет…

Да ты не бойся за меня.

А как я жить могу – иначе?»

3

О да – иначе не могли

ни те бойцы, ни те шоферы,

когда грузовики вели

по озеру в голодный город.

Холодный ровный свет луны,

снега сияют исступленно,

и со стеклянной вышины

врагу отчетливо видны

внизу идущие колонны.

И воет, воет небосвод,

и свищет воздух, и скрежещет,

под бомбами ломаясь, лед,

и озеро в воронки плещет.

Но вражеской бомбежки хуже,

еще мучительней и злей –

сорокаградусная стужа,

владычащая на земле.

Казалось – солнце не взойдет.

Навеки ночь в застывших звездах,

навеки лунный снег, и лед,

и голубой свистящий воздух.

Казалось, что конец земли…

Но сквозь остывшую планету

на Ленинград машины шли:

он жив еще. Он рядом где-то.

На Ленинград, на Ленинград!

Там на два дня осталось хлеба,

там матери под темным небом

толпой у булочной стоят,

и дрогнут, и молчат, и ждут,

прислушиваются тревожно:

«К заре, сказали, привезут…»

«Гражданочки, держаться можно…»

И было так: на всем ходу

машина задняя осела.

Шофер вскочил, шофер на льду.

«Ну, так и есть – мотор заело.

Ремонт на пять минут, пустяк.

Поломка эта – не угроза,

да рук не разогнуть никак:

их на руле свело морозом.

Чуть разогнешь – опять сведет.

Стоять? А хлеб? Других дождаться?

А хлеб – две тонны? Он спасет

шестнадцать тысяч ленинградцев».

И вот – в бензине руки он

смочил, поджег их от мотора,

и быстро двинулся ремонт

в пылающих руках шофера.

Вперед! Как ноют волдыри,

примерзли к варежкам ладони.

Но он доставит хлеб, пригонит

к хлебопекарне до зари.

Шестнадцать тысяч матерей

пайки получат на заре –

сто двадцать пять блокадных грамм

с огнем и кровью пополам.

…О, мы познали в декабре –

не зря «священным даром» назван

обычный хлеб, и тяжкий грех –

хотя бы крошку бросить наземь:

таким людским страданьем он,

такой большой любовью братской

для нас отныне освящен,

наш хлеб насущный, ленинградский.

4

Дорогой жизни шел к нам хлеб,

дорогой дружбы многих к многим.

Еще не знают на земле

страшней и радостней дороги.

И я навек тобой горда,

сестра моя, москвичка Маша,

за твой февральский путь сюда,

в блокаду к нам, дорогой нашей.

Золотоглаза и строга,

как прутик, тоненькая станом,

в огромных русских сапогах,

в чужом тулупчике, с наганом, –

и ты рвалась сквозь смерть и лед,

как все, тревогой одержима, –

моя отчизна, мой народ,

великодушный и любимый.

И ты вела машину к нам,

подарков полную до края.

Ты знала – я теперь одна,

мой муж погиб, я голодаю.

Но то же, то же, что со мной,

со всеми сделала блокада.

И для тебя слились в одно

и я, и горе Ленинграда.

И, ночью плача за меня,

ты забирала на рассветах

в освобожденных деревнях

посылки, письма и приветы.

Записывала: «Не забыть:

деревня Хохрино. Петровы.

Зайти на Мойку, сто один,

к родным. Сказать, что все здоровы,

что Митю долго мучил фриц,

но мальчик жив, хоть очень слабый…»

О страшном плене до зари

тебе рассказывали бабы

и лук сбирали по дворам,

в холодных, разоренных хатах:

«На, питерцам свезешь, сестра.

Проси прощенья – чем богаты…»

И ты рвалась – вперед, вперед,

как луч, с неодолимой силой.

Моя отчизна, мой народ,

родная кровь моя, – спасибо!

5

О, сквозь кольцо пробитый путь,

единственный просвет в отчизну!

Но враг хотел кольцо замкнуть

совсем. Отнять дорогу к жизни.

Был Тихвин взят. Рыча и злясь,

фашисты лезут к Волховстрою.

Всё туже смертная петля

на горле города-героя.

Нет! Не дадим петлю стянуть!

Дорогу к городу – не троньте!

И бьются за последний путь

солдаты Северного фронта.

Войскам приказ – идти в атаку.

Заданье получает взвод,

где командир Семен Потапов.

Он говорит: «Бойцы, вперед!

Сейчас рубеж займем. За ним

враги. Они хотят прорваться.

Смелей, бойцы! Не предадим

железный подвиг ленинградцев!»

Огонь. Ползут. «Вставай!»

Рванулись.

«За мною!» – крикнул командир

и вдруг упал с немецкой пулей,

с проклятой пулею в груди.

Бойцы – к нему. Но промедленье

в атаке – проигрыш, конец.

И командир в самозабвенье

кричит: «Не подходить ко мне!

За Ленинград – вперед!»

Неистов

его приказ. И верен взвод.

И, прыгая через него,

летит вперед и мнет фашистов.

Штыки вонзает на бегу

в черно-зеленые мундиры…

…А он остался на снегу,

как сотни красных командиров,

как сотни тех, кто вел и звал,

к себе не ведая пощады,

своею смертью смерть попрал,

витавшую над Ленинградом.

А он лежал в крови густой,

ничком, с простертыми руками,

как будто прикрывал собой

под ним распластанное знамя.

И что же – верно: кровь свою

он, точно стяг, легко и гордо

пронес в решающем бою

за жизнь твою, любимый город.

За дочку, за жену, за мать,

в ком эта жизнь горит и бьется,

кто будет ждать его – так ждать,

как ждут того, кто не вернется.

6

Вот так, исполнены любви,

из-за кольца, из тьмы разлуки

друзья твердили нам: «Живи!»,

друзья протягивали руки.

Оледеневшие, в огне,

в крови, пронизанные светом,

они вручили вам и мне

единой жизни эстафету.

Безмерно счастие мое.

Спокойно говорю в ответ им: