Ленинградские тетради Алексея Дубравина - [3]

— Зря вы об этом, профессор, — перебил Орестова рыжий солдат с желтым йодным пятном под пилоткой. — Нам теперь не до картинок.

Орестов умолк. Вынул из антабки бледную гвоздику и стал разминать ее сухими пальцами. Брови его прихмурились.

— Вы, верно, всю жизнь цветочки да картинки изучали. А я землю пахал. Теперь мы вот рядом, из одной посудины пшенный суп хлебаем. Почему отходим? Еще песню недавно певали: «Если завтра война…» Вот и война. Вот и драпаем. Ошибся, выходит, сочинитель… Ленинград, чего доброго, оставим.

— Ленинград мы не оставим! — крикнул Орестов. Истерзанный цветок упал ему под ноги. Он наступил на него сапогом, поднялся. — Злиться не умеем, Гнатюк, вся беда сегодня в этом.

— Полбеды, — спокойно ответил солдат. — Другая полбеда — маловато танков. Вы вот сказали, человек все время подымался кверху. До какой же колокольни поднялся этот самый германский фашист, если бандитом он был, бандитом и остался?

— И вправду, без танков на этой войне вроде холодно, — поддержал Гнатюка прыщеватый автоматчик.

— Танки у нас будут, — снисходительно сказал Орестов. — Не нынче-завтра остановимся, получим технику и двинемся обратно. И все, что найдем разбитым и испачканным, предъявим к возмещению. Они же, варвары и разрушители, будут потом восстанавливать.

Мне не понравились слова Орестова. Не так, думал я, надо говорить с солдатами. Каждому не терпелось знать, почему мы отступаем, но никто — ни комиссар полка, ни коммунисты, ни Герман Петрович Орестов — не умел объяснить причины наших неудач на фронте.

— Ты веришь в эти сказки? — прервал мои мысли Приклонский. Он тоже был здесь, слушал Орестова, но я не заметил его раньше. Я оттащил его в сторону и посмотрел в глаза — они беспрестанно почему-то бегали.

— Что с тобой?

— Со мной? То же, что с другими, — Виктор скользнул по моей нарукавной звездочке, резко спросил: — Ты не думаешь, что скоро нас в порошок сотрут? А если пощадят, то через месяц или раньше мы будем в Вологде?

— Нет, не думаю.

— Бодрячка играешь? Положение требует, как же! А я в оптимизм не верю. Рядовой солдат, рядовой член комсомола — мне гораздо проще.

— Глупости.

— Мы все теперь глупы, как котята. — Виктор отвернулся.

Ясно, он чем-то взволнован, но сказать не хочет, и мои дальнейшие расспросы могли показаться ему бестактными. Я решил подождать. Проведу эту ночь у них в батальоне, потом выберу час — поговорим. Все-таки товарищ: вместе учились в десятилетке, вместе прошли с боями от Таллина, вместе, случалось, обедали, даже в атаки не раз ходили рядом. Мы делились друг с другом всеми своими мыслями, но в последнее время Виктор, кажется, замкнулся, стал загадочным и малоразговорчивым. Потолкуем ночью.

Потолковать, однако, не пришлось. Сразу после ужина Виктор получил приказ — занять наблюдательный пост впереди позиций. Уходя он крикнул.

— Жди на рассвете!

Я прилег в его окопе.

Чего только не припомнишь за ночь, когда ты один. Вспомнишь и хорошее, и плохое. Плохое началось 22 июня, до того было только хорошее. И прав этот рыжий Гнатюк: поэт безусловно ошибся… Комиссар молчит, словно и без того понятно. Ему, может, и понятно. Сорок шесть лет, до войны — ответственный работник в Ленинграде, преподавал студентам философию. Спросил у него однажды, кто такие эмпириокритики, он невежливо ответил: «Извольте, юноша, прочесть у Ленина. Сочинения, том тринадцатый». Говорят, что многие философы — неисправимые педанты. От мудрости что ли? Был бы рядом Пашка — тот бы разъяснил. Тоже, наверно, со временем станет педантом. Где он теперь?.. А с Виктором мы договоримся. Хотя еще в школе нам заметили: «Удивительно, почему вы дружите? Вы же такие не похожие». Он даже посерел от дум. Недаром заострился осетинский нос, а синие, прежде ленивые глаза теперь беспрерывно бегали, будто развинтились.

С мыслями о Викторе я задремал.

А чуть забелел рассвет, немцы обрушили ураган огня, затем покатились их цепи. Полных два дня они не тревожили нас ни обстрелом, ни атаками — и вот спохватились, спеша наверстать упущенное.

— Держитесь, железные черти! — сказал по телефону командир полка.

Держались мы истово. Слева от меня лежал за бруствером Орестов. Мы стреляли с ним попеременно, едва немцы приближались к валуну, что поблескивал метрах в двухстах впереди окопов. Ствол моего автомата накалился докрасна, в голове стоял шум, глаза от напряжения слезились. «Это вам не ромашки нюхать», — зло подумал я, глянув на профессора. Он лежал в неглубокой яме, то и дело поправляя каску, очки, и хладнокровно поливал из автомата. Спина его дымилась, со лба струился пот.

Две нахальные атаки отбили, третья, по-видимому, была решающей. Немцы ползли сквозь огонь, не страшась потерь, точно пьяные. В тридцати шагах от наших окопов они поднялись и с криком лесных дикарей бросились вперед. Трое рослых, зеленых, с расстегнутыми воротниками лезли прямо на меня. Если бы один, было бы не страшно, двое — тоже, пожалуй, терпимо, но трое — уже много. Трое к одному — плохое соотношение. Я вставлял новый диск, замешкался, они подошли совсем уже близко. «Гранатой!» — мелькнула спасительная мысль. Гранаты со мной не было. Один неожиданно рухнул: его подкосил Орестов, двое продолжали идти. Я уже видел их потные рожи, мутные глаза, но диск пока еще не вставил. «Кинусь с кулаками — была не была!» В этот злополучный час кто-то отчаянно крикнул: «Ложись»! — и надо мной обломилось небо… Когда я поднялся, рядом был Орестов, а метрах в семи от окопа валялись два трупа.