Ленинградская зима - [28]

– Вы верите в линии судьбы на руке? – спросил Аксель.

– Я уже ни во что не верю, – грустно ответила она.

– Так нельзя… Так жить нельзя, – ласково сказал Аксель и, нежно поглаживая ее ладонь, продолжал: – А я верю в судьбу. И в то, что люди могут прочитать ее предначертания… Я был в длительной научной командировке в Мадриде. Вот как сейчас здесь, в Ленинграде. В Берлине оставалась женщина, которую я очень любил. И в Берлине жил мой учитель, профессор, который тоже любил эту женщину. Я, конечно, догадывался, почему он отослал меня из Берлина и на такой долгий срок, и скоро узнал, что они готовятся к свадьбе. Это было нечестно, но я был бессилен изменить ситуацию. Однажды на мадридской улице ко мне пристала нищая цыганка: дай погадаю. Я дал ей руку. Она сказала: в твоем сердце горит злой огонь, но уже третий день он горит напрасно… Вскоре выяснилось, что за три дня до встречи с цыганкой они погибли в авиационной катастрофе – летели в Швейцарию, где должны были обвенчаться… Я знаю еще подобные случаи, но это было со мной…

– Боже, как интересно, – прошептала Нина Викторовна.

– Вы извините меня, Нина Викторовна, вы – красавица, умница, ну почему вы позволяете унижать себя? Горин пригласил меня к вам в гости, вы знаете, что он сказал?

– Но-но, я попросил бы… – послышался голос Горина.

– Видите, Нина Викторовна, теперь ему самому неловко… И это мне в вас, господин Горин, нравится, вы еще можете излечиться от цинизма.

– Я ничего плохого ей не делал, – сказал Горин.

– Беда в том, господин Горин, что вы не сделали ей ничего хорошего, – мягко, по-отечески ответил Аксель, и Нина благодарно пожала ему руку.

– Неужели вы можете мириться с унижением? – спросил Аксель, заглядывая в глаза Нины Викторовны.

– Так уж все у меня сложилось – козырная карта прошла мимо, – беспечно сказала она и рассмеялась, чтобы прогнать комок, подкативший к горлу.

– Хотите, я подскажу вам способ гордо выпрямиться? – продолжал Аксель.

Нина Викторовна подняла на него свои прекрасные глаза:

– Хочу.

Аксель долго молчал. Он уже знал цену Нине Викторовне, видел ее маленький встревоженный ум, ее увядшее честолюбие, ее мелкую, завистливую озлобленность. Конечно, все это, вместе взятое, в сочетании с ее редкой красотой тоже может пойти в дело. Что ж, попробуем оперировать ее понятиями.

– Для начала вам нужно освободиться от одной противной зависимости… материальной, – очень серьезно сказал Аксель. – Увы, мир так устроен, что, когда у человека есть деньги, он чувствует себя Человеком с большой буквы и все на свете кажется ему гораздо лучше. Не так ли?

Нина Викторовна настороженно молчала, сузив глаза. Она с горечью в душе подумала, что немец хочет предложить ей деньги за место на этой тахте, – все мужчины одинаковы…

– Мы с вами придумаем, Нина Викторовна, где и как достать денег, нисколько при этом не унижаясь, – продолжал Аксель.

Нина Викторовна вздохнула.

– Но деньги без унижений – это хорошо, правда?

– Еще бы…

– Не забудь меня, Нинель, тогда в молитвах своих, – подал голос Горин.

– Она, господин Горин, не забудет другое, – нравоучительно сказал Аксель. – Она не забудет перенесенных обид и унижений и однажды предъявит за них большой счет. И я научу ее, как это сделать, клянусь…

Боже, как было приятно с этим человеком! Может быть, впервые в жизни такой умный, такой значительный человек разговаривал с ней как равный и видел в ней то, что до него никто не замечал.

Утром, сидя перед зеркалом, Нина Викторовна долго и тщательно красила ресницы, думала и вспоминала вчерашний разговор. Это правда – она живет недостойно, и, конечно, ее унижают все, кому не лень. Он прав, этот умный немец… Но когда началось это? Кто первый толкнул ее в эту жизнь? Она вдруг отчетливо вспомнила летний день, когда председатель приемной комиссии театрального института, знаменитый артист и режиссер, сказал ей: «У вас нет данных стать артисткой, лицо – не в счет». Он говорил очень мягко, ласково, и от этого его слова звучали еще обиднее. Она возненавидела его. Не ходила на спектакли, которые он ставил и в которых изредка играл сам, рассказывала про него всякие гадости. Да, эта обида в ее большом счете будет стоять первой…

Когда она спустя некоторое время подписывала вербовочное обязательство, она думала только о том, что в ее жизни появляется большая тайна, возвышающая ее в собственных глазах и делающая ее жизнь совсем иной.

Последние два года Нина Викторовна числилась на киностудии помрежем. Именно числилась, потому что она никогда не выполняла этой работы. На студии знали, что есть такая Нинка Клигина, которую можно послать за забытым дома портфелем, в канцелярский магазин за копиркой или на вокзал встретить и проводить в гостиницу московского актера. Злословы из сценарного отдела выдумали ей прозвище: ДНП, что означало «дамочка на побегушках», или «дамочка нестрогих правил». Про нее придумали даже частушку: «Ах, зачем у нашей Нины трехматрацная тахта?» Нина кляла и свою доверчивость, и мужскую подлость.

Иногда, просыпаясь утром и обнаруживая рядом с собой очередного кавалера, она была вне себя от ярости. Ненавидела себя, его и думала, что однажды, вот таким же утром, совершит убийство. Но не сегодня, мрачно решала она. Этот пусть поживет… И все начиналось снова.