Ленинград – Иерусалим с долгой пересадкой - [14]

Точки, точки в каждой строчке,

сколько букв от «А» до «Я»,

до чего ж она тупая,

работеночка моя…

Поступил на вечернее отделение физико-математического факультета педагогического института – ведь надо же, думая о будущем, что-то менять в настоящем. Работал инструктором по детскому туризму – все не то и не так… И тут мне вдруг повезло. Я помог задержать одного из двух бандитов, которые избили чешского студента и отобрали у него фотоаппарат. Начальник милиции Ленинграда, комиссар Соловьев лично выехал на происшествие. Узнав, что я закончил юридический институт, он пригласил меня работать в «органы». Даже после его личного указания отдел кадров настроенный на «нет», долго мурыжил меня, пока я наконец, не догадался пригласить оформлявшего мое дело майора в ресторан. Когда бутылка коньяка была допита, майор сказал мне:

– Не волнуйся, Гиля, все будет в порядке.

Конечно, перед тем как пойти в ресторан, он заглянул в мое личное дело – как-то ведь надо будет называть меня во время выпивки в неофициальной обстановке ресторана. Так, через 25 лет после моего рождения, меня впервые назвали моим настоящим именем, именем моего деда, и, может быть, именем деда моего деда. Именем еврейского мудреца, который впервые четко сформулировал золотое правило: «Если не я для себя – кто для меня? Но если я только для себя, зачем я?» И меня назвали этим именем не мой отец и не моя мать. Этим именем меня назвал майор Никонов из Управления Ленинградской краснознаменной милиции.

Так летом 1957 года я попал на работу в Ленинградский уголовный розыск. А до этого я близко столкнулся с милицией только один раз.

Однажды мы с Гришей Вертлибом шли по Большому проспекту Петроградской стороны и увидели обычную сценку: милиционер тащил в отделение вдребезги пьяного мужика. Мужик отбивался, сквернословил, в общем, вел себя «как положено». Видя поддержку улюлюкающей толпы, он пару раз «врезал» милиционеру вполне удачно. Маленький милиционерчик не мог стронуть с места здоровяка-хулигана, толпа окружила их и с удовольствием наблюдала за бесплатным представлением. Положение милиционера было хуже губернаторского. И тут появились мы с Гришей. Полные комсомольской прыти и негодования мы закрутили здоровяку руки назад и с трудом притащили его в отделение. Вместе с милиционером. По дороге здоровяк продолжал вначале по инерции костить милиционера, но затем разглядел наши физиономии. Его ярости не было предела. Он красочно высказал все, что он думает о нас конкретно и о всех евреях вообще. Но, когда в отделении мы потребовали наказать его по той самой статье о возбуждении национальной вражды, нам сказали: «Да бросьте вы, ребята. Чего вы хотите от пьяного?»

На суде парню было предъявлено только одно обвинение: сопротивление органам власти при исполнении служебных обязанностей. Про нас с Гришей – ни гу-гу. Они были вместе на одной стороне баррикады. Мы – на другой.

И вот я сам в этой самой милиции. У меня уже есть несгораемый сейф и пистолет. И начальник уголовного розыска майор Брагин дает мне задание: на заводе в ночную смену выкрали какой-то инвентарь, надо найти воров. Первое, что я делаю, составляю список всех работающих в ночную смену и предъявляю его Брагину. От этого списка я буду танцевать дальше. Брагин берет список, бегло просматривает его, затем смотрит на меня пронзительным взглядом своих маленьких мышиных глазок, вынимает ручку и вычеркивает все еврейские фамилии.

– Эти не возьмут… – говорит он сухо и возвращает мне список.

Нет, не юдофил майор Брагин. Мужик из Архангельской губернии, выбившийся из грязи в князи. Он люто ненавидит евреев, украинцев, латышей, всех тех, кто отличается от привычных ему стандартов. В 1940 году он «освобождал» Прибалтийские республики и был в специальной группе, которая уничтожала национальную интеллигенцию, высылала тысячи людей в непривычные и убийственные условия Сибири и Дальнего Востока… «Эти не возьмут»… – он просто сберегал мне время, чтобы успеть навьючить на меня что-нибудь еще.

4

А ЖИЗНЬ – ОНА В ПОЛОСОЧКУ

В это лето вдруг демобилизовался Соломон Дрейзнер. Еще в 1951 году после окончания десятилетки его забрали в авиатехническое училище. После окончания получил по две звезды на каждый погон и, как многие еврейские ребята, которые кончали военные училища в то время, был направлен в Забайкальский округ, подальше от тлетворного Запада: хоть и не летчик, а самолет все же под боком. Когда-то царские офицеры, служившие в тамошних гарнизонах, в поисках острых ощущений играли в веселую игру: в револьверный барабан вкладывался лишь один боевой патрон, остальные гнезда оставались пустыми. По очереди подставляли дуло к виску и, покрутив наугад барабан, спускали курок. Иногда раздавался выстрел – кому-то судьба не улыбнулась. Впрочем, ему можно было и позавидовать: монотонная и серая жизнь гарнизонного офицера была хуже смерти.

В советские времена офицеры не играют в эту игру, не устраивают дуэли. Беспробудная пьянка, время от времени безрадостная любовь, бесшабашное озорство в духе бурсы, изо дня в день, из года в год медленное отупение, а иногда и полная деградация – это замкнутый круг, из которого выхода нет. А у таких, как Соломон, шансы на перевод с Дальнего Востока практически равны нулю. Когда Хрущев по соглашению с американцами сократил армию на миллион двести тысяч человек, Соломон сделал отчаянную попытку демобилизоваться, хотя как молодой специалист демобилизации не подлежал. Балансируя на грани военного трибунала за постоянные дебоши и драки, он в конце концов был отправлен самолетом «на ковер» к командующему Забайкальским военным округом, а затем демобилизован.