Ленинград действует. Книга 2 - [186]

– О скорострельности мы говорили. А еще я вам о точности стрельбы не сказал. Сколько над ней поработать пришлось!

Мне известно: Мосиенко еще в феврале, первым в полку, вызвался сделать свой орудийный расчет снайперским и добился этого. Ему и его товарищам есть что рассказать.

Лирические воспоминания кончены. Я слушаю и записываю рассказ о подборе снарядов по весовым знакам (плюсы – до трех и минусы – до трех), помеченным на снарядах черной краской. Каждым знаком отмечается разница в одну треть процента общего веса снаряда. Более тяжелый снаряд ложится ближе. Раньше стреляли второпях, не подбирая знаков, и получалось большое рассеивание. Теперь обязательно подбирают!

То же и с марками порохов. Тут все важно: и год изготовления снаряда, и состав веществ, и условия, в каких хранились снаряды. Вскрывают боеприпасы теперь только во время стрельбы, чтобы не повлияла влажность, чтоб исключить неполное сгорание газов, отчего бывают недолеты. Тщательно измеряется теперь даже температура зарядов, для этого всем расчетам выданы специальные термометры.

В общем и уже шумном, всех интересующем разговоре артиллеристы обсуждают методы выбора ночных точек наводки, и как лучше крепить орудие, и приемы работы досылающих: если снаряд дослан до конца, то ведущий медный поясок врезается в парезы ствола и при выстреле снаряд получает нормальное вращательное движение.

– А попробуйте дослать чуть послабже, что будет? А будет то, что при выстреле ведущий поясок слишком резко ударится о нарезы ствола, сорвется, в полете снаряда отскочит от него. И, не получив правильного вращательного движения, пойдет наш снаряд отклоняться от заданной линии полета…

Точность и скорострельность артиллерии полка гитлеровцы теперь ощущают весьма болезненно.

– Наша система, – слышу еще один рассказ, – по воздушным целям не может бить. А на Урицком направлении потребовалось нам уничтожить немецкий аэростат с наблюдателем-корректировщиком. Что делать? Ведь из пушки по воробью, да еще километров за пятнадцать! А уничтожить – ну до зарезу нужно. Глядим: он то выше поднимается, то ниже прижмется. Рассчитали мы так: чуть аэростат метров до сорока снизится, мы в землю точно под ним ударим – осколки, которые пойдут вверх, как раз его поразят… И дали четыре снаряда – осколки снизу пробили и подожгли колбасу эту. По совести, довольны мы были!

В другой раз, решив обстрелять Ленинград, гитлеровцы загнали свое тяжелое орудие в узкий двор между двумя высокими зданиями. Кошка и та крысу в узкой щели не достанет! А мы – хоть душа вон, а город родной разве дадим в обиду? И в эту узкую щель снаряды, как в игольное ушко, ткнули. Восемь прямых попаданий! И машинку фашистскую вместе с прислугою – в мелкий сор! Точность да скорострельность – великое дело!

… Сейчас ночь. Разговор давно кончен. Кроме дежурного телефониста и часового у гаубицы, все опят. Спят, однако, одетые, в боевой готовности. По первому требованию (много ли пройдет секунд?): «По цели номер такой-то – огонь!..»

В землянке душно. Я только что выходил на мороз. Как у Александра Блока в «Двенадцати», разыгралась вьюга. И, натужно застыв, будто вся подобравшись от холода, сквозь вьюгу глядит на врага плотно укутанная снегом гаубица.

На заводской трубе

28 ноября. Полдень. Наблюдательный пункт четвертой батареи

Я гляжу вниз, словно в жерло гигантской пушки (таких еще нет ни в одной армии мира!), устремленной вертикально в зенит. Диаметр ствола этой пушки здесь, наверху, – два метра, длина ствола, то есть высота, на которой я нахожусь, – шестьдесят пять метров, иначе говоря, высота здания этажей в пятнадцать.

Вместо парезов внутри зияющего, как круглая пропасть, ствола я вижу черную от толстого слоя копоти кирпичную кладку и вбитые в кладку железные скобы, по которым я взобрался сюда.

Но это не пушка. Это заводская труба, одна из многих на территории Колпина.

Я стою на дощатом помосте, положенном на две параллельные рельсины, которые пересекают вверху жерло трубы. Рядом со мной – два разведчика взвода управления четвертой батареи полка. Один из них, красноармеец Николай Смирнов, в валенках, в измазанном копотью полушубке, в такой же грязной шапке-ушанке. Он сидит на единственном здесь стуле и неотрывно глядит в стереотрубу, укрепленную на треноге. К треноге привешен планшет с листами картыполушлометровки, с таблицами стрельб и клеенчатая тетрадь – журнал наблюдений. Над стулом и стереотрубой на металлических прутьях укреплен легкий навес от дождя и снега, так низко, что, сидя, упираешься в него головой.

В ногах у Смирнова котелок с едой, втянутый им сюда на длинной веревке. Рядом, на ящике из-под консервов, полевой телефон. Вот и все его хозяйство, если не считать унылого вида на все стороны света: громоздящиеся под нами руины Колпина, смежная равнина переднего края – нашего и поодаль – немецкого; и совсем далеко, в немецком тылу, под сереньким небом – темная полоска обступившего видимый мир горизонта. А за спиной разведчика, столь же далеко позади, километров за двадцать с лишком, – хорошо различимые очертания массивов Ленинграда.

Николай Смирнов изредка отрывается от стереотрубы, быстро и внимательно окидывает взглядом вражеские позиции, нет-нет да, и оглянется мельком на родной Ленинград… Смотреть на него некогда – надо смотреть вперед, не пропустить бы какого-нибудь дымка или движения на немецком переднем крае!