Ленинград действует. Книга 2 - [185]

Каждая вспышка от выстрела ярко освещает их, хлопочущих у огнедышащего орудия. Оно похоже на живого разозленного зверя, покорного властным, уверенным в движениях людям.

Увлеченный работой этих людей и своей записью, я не сосчитал выстрелов орудия Мосиенко, – кажется, их было двенадцать. Но вот раздалась команда: «Стой!» – и наводчик ефрейтор Егоров, обтирая лоб рукавом полушубка, сказал, усмехнувшись:

– Накушалась досыта!

А замковый Мурза Маткаримов умозаключил:

– О-э! После такой кушанье один год на правый бок лежать можно! Моя Узбекистан это называит дастархан. Только наша дастархан – темир дастархан, русски сказать: железный кушанье!

Перешучиваясь, расчет уходит в землянку.

У отряхнувшейся от снега разгоряченной гаубицы остаются только часовой да ее командир – Иван Федорович Мосиенко. Навалившись локтем на снежный сугроб, сдвинув шапку-ушанку на лоб, потирая рукавичкой чуть вздернутый нос, он поглядывает на свою едва различимую в темноте и снова одевающуюся в метельный снежок гаубицу так, будто ему хочется с ней поговорить.

Но нельзя. Надо «оформить» стрельбу.

Мосиенко нехотя встает, и мы с ним уходим в жаркую землянку; скинув полушубки, каждый принимается за свое дело.

… Тихо. Мы только что пили чай и мирно беседовали. Мосиенко рассказывал о том, что, мол, «смешно вспомнить»: в первый месяц войны он боялся своей гаубицы. Боевой шнур делал длиной до шести метров: как бы при откате не задело стволом.

– Да и что греха таить! – проговорил Мосиенко после некоторого колебания (признаться по совести корреспонденту или не стоит?). – Звука выстрела я пугался!

И улыбается со всей чистотой души, глядя мне прямо в глаза. И рассказывает дальше: получалась задержка, потому что надо было отбежать от орудия, дернуть шнур, а после выстрела бежать обратно, поверять установку прицела.

– А теперь? Сами видели! Шнур – семьдесят пять сантиметров. Достаточно! Добрый конь хорошего хозяина никогда не ударит. Ведь рядом стою, не позади ствола. А выстрел моей пушки для меня теперь – музыка!

И пока заряжающий Иванов заряжает, Мосиенко, стоящий здесь же, у панорамы, успевает поверить установку. Это сокращает интервал между выстрелами секунд на двадцать – тридцать.

Раньше, когда работал наводчиком, Мосиенко слушал и выполнял команды раздельно:

Угломер (допустим) пятьдесят два, тридцать! Ставил угломер. Потом:

Уровень больше пять! Ставил уровень.

Прицел четыреста двадцать! Ставил прицел.

При этом суетился, делал лишние движения, иногда не слышал следующие команды, приходилось переспрашивать.

Теперь все три команды прослушивает и выполняет зараз, в естественной последовательности движений: угломер, уровень, прицел – сверху, к середине и в сторону. Еще десять секунд экономии при каждом выстреле!

Научил экономить движения и заряжающего Ивана Меринова. Заряд состоит из одного большого пучка (пакета с порохом) и восьми добавочных. Стреляют каждый раз не полным зарядом, а составляют ею в зависимости or команды. Допустим:

– Заряд пятый!

Это значит: надо выбросить из гильзы наружу восемь пучков. Лежат они в гильзе по четыре в ряд. Раньше их выбрасывали один за другим. Теперь – сначала один, потом – три сразу. Четыре сразу не вытащишь, потому что лежат пучки плотно. Вместо восьми движений приходится делать всего четыре.

В этом еще несколько секунд экономии.

И набирается секунд столько, что вместо трех уставных выстрелов в минуту удается сделать пять выстрелов.

Надо ли говорить, какое это имеет значение?

Недавно вражеское противотанковое орудие вело с открытой позиции огонь по нашей пехоте, давня один-два выстрела украдкой и затем делая перерыв: расчет каждый раз убегал в укрытие, ожидая наших ответных выстрелов. Требовалось настичь расчет, прежде чем он уйдет в укрытие. Мосиенко получил с ПП команду от командира батареи:

– Цель помер сто двадцать один, пять снарядов, беглый огонь!

Первый снаряд дали через двадцать секунд (орудие не было заряжено, а только наведано), а последующие четыре выпустили за сорок пять секунд. Уничтожили расчет вместе с орудием!

Лицо Мосиенко при воспоминании об этом случае оживляется, затем он выпивает кружку остывшего чая, наливает мне и себе следующие. Глядит на меня с хитринкой в глазах.

– Люблю, когда: «По пехоте врага беглый огонь!» Как услышу такую команду, состояние сразу, знаете… Одно стремление: как можно больше снарядов! Скажешь людям: идет рота или батальон, ну и все, весь расчет, стараются! Все мысли о том, чтоб как можно больше фашистов убить под Ленинградом. А я и об Украине думаю: освободить ее и вернуться туда. Много передумаешь об Украине! И что, может быть, встречусь с Павлом – братом моим, который в том же детдоме, где и я, рос, и в том же зоотехникуме.

Песня Маткаримова обрывается.

– Обижаюсь я на ленинградцев, – неожиданно говорит Мосиенко, – лета у вас не бывает, погода такая – не обогреешься. Да болота, да камыши! То ли у пас, на Украине: садок зацветет, душа радуется! Соловейки!.. Я уж тут третий год, а соловейки не слыхал ни разу. Даже в лесах на Карельском перешейке нет их.

Тут уж я возражаю: кто из нас, коренных ленинградцев, не слушал соловьев и под Ленинградом! Стушевавшись, Мосиенко переводит разговор: