Ленинград действует. Книга 1 - [43]

Затем рассматривает позиции на карте, распределяет силы для предстоящей сегодня операции, в перерывах между телефонными разговорами решает хозяйственные дела, подписывает бумаги.

Возвращается от врача Захариков. У него шум в ушах, был момент слепоты. Комбат направляет его в Ленинград, на консультацию к профессору. Захариков упирается, но получает категорическое приказание. Потом в «кают-компанию» входит Иониди с бойцом; я замечаю, что один сапог Иониди – все тот же, разрезанный, Иониди садится на скамью, бочком продвигается к углу стола, внимательно слушает телефонные разговоры комбата. Боец греется у печки, колет шлыком-кинжалом лучину. А Цыбенко в «кают-компании» уже нет, – я и не заметил, как он исчез.

Комбата приглашают в штаб соседнего стрелкового полка, сообщив по телефону о предстоящей операции. Комбат кладет трубку, говорит: «Спохватились!» – и уходит. Вскоре приходит младший командир, докладывает комиссару:

– Товарищ комиссар! Велели передать, что вся музыка будет в четырнадцать ноль-ноль.

Сейчас – 13.00. Комиссар куда-то уезжает.

13 часов 15 минут

Пришел комбат. Через сорок пять минут несколько рот полка Шутова начнут наступать на Александровку. Приказано эту деревню взять. Батальон морской пехоты участвует в деле только своей минометной ротой. Трепалин, развернув карту, вызывает по телефону «Орел»:

– Куракин? Мехов? Как ваше здоровье, «доктор»? Сафонов, значит, от вас уже выехал? Кто у вас старший? Куракин? Вот его к телефону… Кто это говорит? Шамарин?

И если снять маскирующие выражения с иносказательного кодового языка Трепалина, то слова его звучат так:

«Кто это вам приказал всю роту сюда?.. Куракин? Подготовиться к ведению огня в четырнадцать ноль-ноль по этому самому злополучному месту, куда ты ходил с орлами нашими четырнадцатого октября… Потом, правее, погранзнак номер двадцать пять – запиши, – и вперед, туда, немножко за речушку, вот тут у нас изгиб идет от реки Сестры. Туда… Третий район – знак номер двадцать три, левее дота, на реке стоит, влево и вперед… И последний – это железнодорожный мост. Вы по нему уже били сотню раз… Четырнадцать ноль-ноль… У тебя что, часов нет? Сейчас – двадцать минут… Нет? Найти нужно… «Огурцов» сколько у тебя? Триста? Вот, рыбьи дети. Богатые, значит! Много не сыпь, не горячись, может быть, на половину рассчитывай… Как у вас, наблюдателя не успели туда послать? Сомика нету?.. В общем, там соседи, будет драка у Александровки. Фашисты, возможно, попытаются поддержать Александровку с фланга, тогда вы должны подготовиться, чтобы помочь в этом случае Сафонову, а он будет участвовать в драке. Вот так!..»

Заходит отлучавшийся куда-то Иониди.

– Что вы все ходите?

Иониди улыбается:

– Я только до сто восемьдесят первого! Автомат мой нужно взять у них!

Иониди, прихрамывая, уходит из блиндажа.

Входит боец:

– Товарищ комбат! Пакет из штаба дивизии!

Передает конверт с сургучной печатью. Это приказ о наступлении на Александровку. Пищит телефон. Комбат берет трубку:

– Подготовились? Сначала куда навели?.. Подожди, у тебя ведь три «огуречника» действующих? Ты как их навел?.. Ага! Особое внимание уделяй тому, который на дот. Подготовь, чтоб из одного можно было сыпать побольше. – Вскрывает письмо. Читает… Глядит на часы. Расписывается. Боец уходит.

Сейчас 13.30… Начштаба спит – он лег в 7 часов утра.

…После этой записи я интересовался обстановкой начинающейся боевой схватки. Рассматривал карту, наблюдал и слушал. Было бессмысленно записывать все разговоры по телефону, приказания, донесения – люди входили и выходили. Вскоре после начала боя резко усилился обстрел нашего расположения. Блиндаж наш моментами ходил ходуном, – глухо передавала земля содроганиями блиндажа удары разрывающихся кругом мин и снарядов. Последняя мина попала в сарайчик, пристроенный на поверхности к накатам нашего блиндажа, разбила стоящую там нашу «эмочку». А у нас перебита связь, потух свет. Сейчас горит маленькая лампочка от аккумулятора. Чиним связь. Только что вернулся адъютант комбата с сопровождавшим его бойцом. Увидев здесь Цыбенко (он недавно появился в блиндаже и сейчас спокойно отдыхает на нарах), сказали комбату, что Цыбенко был с ними, ехал с минами под жестоким минометным обстрелом, а потом под таким же огнем таскал ящики. И вот комбат журит Цыбенко, а тот, подсев к столу, степенно отшучивается:

– Вы меня и колом не сшибете – это раз… Они – молодые, а я охотник опытный – это два…

– А ящики таскал?

– Ну, там килограммов по пятнадцать всего!..

В действительности – ящики по сорок пять килограммов. И адъютант продолжает жаловаться:

– А там все искорябано шквалом, весь снег черный, все ходуном ходит… Только он от осколков не укрывается, товарищ комбат, ну ничуть!

Цыбенко степенно:

– А ящики разве можно оставить?

Ероханов:

– Где? На дороге?

Трепалин:

– На дороге можно!

– А привыкнешь оставлять на дороге – и в бою бросишь!

Когда на санях везли мины по дороге, а противник начал крыть из минометов по этой дороге и разрывы вздымались вокруг, Цыбенко встал на санях во весь рост и, накручивая вожжи над лошадью, запел украинские песни. Мины рвались в сотне и меньше метров. Раза три только, в самые жестокие минуты обстрела, Цыбенко останавливал сани, залегали в канаве, и тут он таскал ящики с саней в канаву, чтобы, переждав, снова погрузить их на сани.