Ленинград - [2]

Запись в моем дневнике, относящаяся к 13 марта 1989, в самом конце моего тогдашнего пребывания в Ленинграде являет собой первый черновик перевода официального приглашения который меня попросили сделать для Ленинградского отделения Фонда Культуры. На следующий день я привезу это приглашение в США. Первый абзац гласит:

Уважаемые Майкл Дэвидсон, Лин, Хеджинян, Рон Силлиман, Барретт Уоттен:

совет творческой лаборатории Поэтическая функция при Ленинградском отделении Фонда Культуры приглашает принять вас участие в первой Международной летней школе - в конференции по проблемам современной культуры, которая состоится в Ленинграде. Тема будущей конференции - Язык-Сознание-Общество . Предполагаемые время проведения 9-15 августа 1989 г.

Дальше в письме говорилось о том, что попечители конференции ожидают от нас подтверждения согласия на участие, а также просят прислать необходимую информацию для оформления виз. Тут же, следом, безо всякого интервала, я записала: Аркадий предлагает мне написать русский роман ; роман нужно начать с третьей главы, сказал он, предпослав эпиграф, который следует отнести к Канту: все происходит настолько часто, что говорить об этом бессмысленно .

История моего сотрудничества с Аркадием началась шесть лет назад, в 1983 году, когда я приехала в Советский Союз в свой первый раз и впервые пережила будоражащие, одновременно подавляющие впечатления от России, мира который казался необыкновенно знакомым и одновременно совершенно непроницаемым. Однако логика, повлекшая совпадение очень специфичных признаков литературной сцены США с подобными признаками литературной сцены в Советском Союзе берет для меня начало в моменте почти десятилетней давности, когда началась моя переписка с Роном Силлиманом и Барреттом Уоттеном. Они подтолкнули меня к чтению великих русских футуристов и формалистов, и они же были в ряду других поэтов, разрабатывавших тогда предпосылки литературной жизни, что также вовлекло меня в ту пору. Работы футуристов и формалистов, вне всякого сомнения, были материальной подоплекой нашей активности; имели место, разумеется, и другие влияния - французское, в особенности американское, но все они определялись социальной и политической жизнью той поры, нашим отношением к войне во Вьетнаме, борьбой за гражданские права, а позднее и женским движением. И у меня самой, надо сказать, возникли, скорее фантастические, нежели вразумительные отношения с произведениями таких поэтов, как Велимир Хлебников, - отчасти потому что в 1970 году в переводе на английский его работы публиковались крайне редко, но в большей части по той причине, что я находилась вне русского контекста, который смог бы определить мое понимание масштабов и интенций (следовательно смысла) его работ.

Тем не менее определенные черты нашей литературной жизни, как и характерные признаки самой сцены были обязаны нашему пониманию раннего периода Русской поэзии, в особенности критическим работам того же Хлебникова, Виктора Шкловского, Юрия Тынянова, Бориса Эйхенбаума, Романа Якобсона и других. Выделение ими и исследование конструктивности литературного текста предлагало множество возможностей для обсуждения и анализа наших собственных работ, а в более глубоком смысле положение конструктивности сыграло и социальные роль в нашей жизни. Мы представляли, а, вероятно, в какойто мере даже преуспели в этом, что создаем литературную и интеллектуальную среду вне традиционной, санкционированной институтами (в основном - университетами). Желание эстетических открытий и социального их воплощения - по отношению к поэзии и роду мышления, которое она требует - вылилось в организацию нескольких литературных издательств, литературной радиопрограммы, в развитие публичных дискуссий и лекций, мы обратились к жанру эссе, к критике, прозе, и тех, кого эта бившая ключом (бьющая и поныне) жизнь вовлекла в себя стали известными как language poets.

Перед моим первым отъездом в Советский Союз, в мае 1983 года как раз вышел третий номер журнала Poetics Journal, посвященный проблемам Поэзии и философии , редактором которого (вместе с Бареттом Уоттеном) я являюсь и ныне. Вообще говоря, наше путешествие было случайным для нашей литературной жизни в США и таким, наверное, было бы ему быть и на этот, если бы не особенные условия в Советском Союзе, с которыми нам довелось встретиться, - но из-за невероятно удушливой политической обстановки 80-х в Советском Союзе, ощущавшейся всеми художниками без исключения, жизнь художественного и интеллектуального андеграунда оказалась необыкновенно насыщенной и дружественной. А поскольку я отправилась в поездку со своим мужем Лэрри Оксом и другими музыкантами Rova Saxophone Quartet, представителями музыкального авангарда, приглашенными в Ленинград и Москву любителями, музыкантами и критиками, принадлежавшими к неофициальной культуре, и деятельность которых официально иногда была попросту запрещена, мы так или иначе стали встречаться с представителями этого андеграунда. Мы приехали в Москву, где были встречены Александром Каном (влиятельным музыкальным критиком и основателем неофициального Ленинградского общества современной музыки), Сергеем Хреновым (издателем и редактором самиздатского журнала переводов, представлявшего на своих страницах такие имена как Ролан Барт, Жак Деррида, Роберт Крили, Юлия Кристева), Борисом Гребенщиковым (как и сегодня культовым героем и наиболее известным поэтомпевцом роксцены, хотя в то время ему не разрешалось публично выступать), Сергеем Курехиным (великим пианистом и гением, скрывающимся за фасадом Попмеханики), Александром Лепнинским (еще не ставшим в то время членом Звуков МЫ). Мы провели три дня в Москве. ROVA должны было дать два концерта, а потом - нам сказали - ночью на поезде мы должны были переехать в Москву, где нас ожидала встреча с Аркадием, поэтами и музыкантами.