Ленин. «Сим победиши» - [197]

Все усложнялось тем, что его отношения с окружающими, в том числе с родными, никогда не ограничивались бытом, повседневной житейской рутиной. Этот уровень разговора — «Как дела?», «Здравствуйте», «До свидания», «болит здесь...», «принесите...» — можно было перевести на язык жестов. Но во всех его контактах с людьми всегда преобладали совершенно иные сюжеты, выразить которые без слов было невозможно. И это волновало более всего, ибо опускать уровень общения до элементарных жестов Ленин не мог и не хотел.

«Он хотел высказать какую-то мысль или какое-то желание, — пишет Кожевников, — но ни медсестра, ни Мария Ильинична, ни Надежда Константиновна совершенно не могли его понять. И он начал страшно волноваться». И еще запись: «В.И. хотел что-то сказать, но не смог... и безнадежно махнул рукой»22.

В минуты, когда Владимиру Ильичу было плохо, он не любил и не хотел сторонних глаз. А теперь они постоянно маячили перед его глазами. И это тоже был сильнейший фактор беспокойства. Все эти мартовско-апрельские недели в приемной постоянно дежурили, как правило, по шесть-восемь немецких и русских врачей. Каждый день группами и в одиночку именитые профессора приходили к нему, внимательно осматривали и ощупывали, задавали одни и те же вопросы, назначали прежние лекарства и процедуры и уходили на очередные консилиумы, результаты которых тут же докладывали Политбюро.

12 апреля Кожевников записывает: «Мы всесторонне обсудили вопрос о терапии... Об этом мы доложили Политбюро. Политбюро дало утвердительный ответ... В.И. стал мне объяснять что-то. Я спросил его: "слишком много докторов Вас навещает?" Он обрадовался, закивал головой, стал говорить: вот, вот и похлопал меня по плечу»23.

И другая запись: «Получается впечатление, что В.И. надоели бесконечные врачебные посещения и он хочет, чтобы его возможно меньше беспокоили». Однажды, когда у него находились Фёрстер, Минковский, Крамер и Кожевников, Ленин, обращаясь к Фёрстеру, сказал: «Man muss...» и запнулся. Профессор решил подсказать: «Man muss Konsilium». На это «В.И. засмеялся, отрицательно покачал головой и сделал жест отрицания рукой»24.

Журнал «Знание — сила» опубликовал фрагменты из воспоминаний Освальда Бумке, который дал выразительную зарисовку этих консилиумов: «Русские врачи, — пишет Бумке, — были необычайно хорошо подготовлены в медицинском отношении, все они были хорошими диагностами и блестящими исследователями, некоторых осеняли великолепные научные идеи. Одного им недоставало — способности действовать».

О том, насколько плотно опекалась деятельность медиков, Бумке, видимо, не знал, хотя и присутствовал на встречах в Политбюро 24 и 27 марта. Но нерешительность врачей он подметил довольно точно...

«Нередко мы часами, — пишет Бумке, — спорили о мерах, которые у нас принимают помощник врача или медсестра. Когда же эти переговоры, подчас прерываемые рассуждениями... о русской и немецкой душе, о каком-нибудь научном труде или вопросе мировоззрения, приносили хоть какой-то результат, внезапно один из русских врачей вновь заводил ту же волынку: "А вы не думаете, что лучше бы сделать то-то и то-то?" В конце концов, кто-нибудь из немецких врачей брал на себя смелость, выписывал рецепт и заботился о том, чтобы бумажка с рецептом была не позабыта на столе, а отдана в аптеку»25.

Справедливости ради следует отметить, что поговорить и пофилософствовать не в меньшей мере любили и зарубежные светила. В скоплении медицинских звезд вообще был тот недостаток, что они не всегда прислушивались даже друг к другу, ибо каждый знаменитый профессор был вполне самодостаточен. Поэтому лечащие врачи в тех случаях, когда они не соглашались с какими-то назначениями, попросту откладывали эти рецепты в сторону26.

Но совсем уж несправедливым было бы предполагать, что приглашенная профессура манкировала своими обязанностями. Наоборот, все они действительно старались помочь своему пациенту. За время пребывания в Москве они наслушались стольких разговоров и слухов, что стали даже углубляться в политику и прониклись всей исторической важностью возложенной на них миссии.

Тот же Освальд Бумке вспоминал, что участники консилиумов «прилагали всяческие усилия сохранить жизнь Ленина, поскольку... после его смерти ожидались приход к власти радикального крыла [партии], отмена новой экономической политики, разрыв любых торговых отношений с заграницей и полный экономический крах России»27.

Ну а сам Ленин в эти особенно тяжкие для него дни, реагировал ли он на происходящее за стенами квартиры, за пределами столь плотного медицинского окружения? Есть основания полагать, что — да. И связано это было прежде всего с предстоящим партийным съездом.

По сложившейся после 1917 года традиции партия проводила свои съезды (VII, VIII, IX, X, XI) в марте каждого года. XII съезд поначалу также предполагали собрать в конце марта 1923 года, но позднее перенесли на середину апреля. А 26 марта на заседании Политбюро ЦК заслушали доклад Каменева и Куйбышева о съезде Грузинской компартии.

Как раз в конце марта Ленин чувствовал себя отвратительно. Временами, когда болезнь наступала, Владимир Ильич приходил в сильнейшее волнение, решительно отказывался от лекарств и еды, что-то говорил, пытался встать с постели. И врачам, не понимавшим причин этого, порой казалось, будто сознание больного начинает отступать и у него начинаются галлюцинации.