Ленин. «Сим победиши» - [196]
21 марта Сталин выносит этот вопрос на Политбюро: «В субботу 17.III т. Ульянова (Н.К) сообщила мне в порядке архиконспиративном "просьбу Владимира Ильича Сталину" о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязанность достать и передать Владимиру Ильичу порцию цианистого калия. В беседе со мной Н.К говорила между прочим, что "В. Ильич переживает неимоверные страдания", что "дальше жить так немыслимо" и упорно настаивала "не отказывать Ильичу в его просьбе".
Ввиду особой настойчивости Н.К и ввиду того, что В. Ильич требовал моего согласия (В.И. дважды вызывал к себе Н.К во время беседы со мной из своего кабинета, где мы вели беседу, и с волнением требовал "согласия Сталина", ввиду чего мы вынуждены были оба раза прерывать беседу) я не счел возможным ответить отказом, заявив: "прошу В. Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без колебаний исполню его требование". В. Ильич действительно успокоился.
Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В. Ильича и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она ни была гуманна и необходима, о чем и довожу до сведения членов П. Бюро ЦК. И. Сталин».
Прямо на уголке этого письма Михаил Томский пишет: «Читал. Полагаю, что "нерешительность" Сталина — правильна. Следовало бы в строгом составе членов Пол. Бюро обменяться мнениями. Без секретарей (технических)». Здесь же подписи: «Читал Г. Зиновьев», «Читал Н. Бухарин. Троцкий. Каменев. Молотов»15.
Вопрос об эвтаназии таким образом окончательно перестал быть вопросом сугубо личным. И был он решен отрицательно.
Между тем, помимо Отфрида Фёрстера и Оскара Миньковского, в Москву из-за границы стали прибывать врачи: из Швеции — специалист в области заболеваний мозга, 76-летний профессор-невропатолог С.Е. Хеншен, из Германии — глава немецкой школы невропатологов, 70-летний профессор Адольф Штрюмпель, психиатр — профессор Освальд Бумке и невропатолог — профессор Макс Нонне.
20 марта Кожевников записывает: «5-6 час. у нас было совещание с Бумке, Нонне и Штрюмпелем. Мы подробно изложили историю болезни В.И, и после этого Фёрстер, Крамер, Минковский и я поехали в Кремль»16.
На следующий день, 21-го, в связи с приездом профессора Хеншена, совещание провели вторично, а в 14 час. у Владимира Ильича состоялся консилиум, в котором участвовали и русские, и иностранные медики. После всестороннего обследования и подробного обсуждения врачи дали заключение.
В нем говорилось, что болезнь Ленина «имеет в своей основе заболевание соответствующих кровеносных сосудов. Признавая правильным применявшееся до сих пор лечение, консилиум находит, что болезнь эта, судя по течению и данным объективного обследования, принадлежит к числу тех, при которых возможно почти полное восстановление здоровья. В настоящее время проявления болезни постепенно уменьшаются...»17.
24 марта, после очередного обследования Владимира Ильича, все врачи плюс Семашко «имели беседу с Политбюро в лице Троцкого, Каменева и Рыкова. Профессор Штрюмпель от имени всех дал объяснения о состоянии В.И. Профессор Бумке говорил о психологическом состоянии, а затем говорили Хеншен и Фёрстер»18.
27 марта встреча в Политбюро повторилась. Кожевников записал: «Присутствовали: Троцкий, Сталин, Бухарин, Каменев, Зиновьев, Енукидзе, Семашко и мы — врачи: Минковский, Фёрстер, Бумке, Крамер и я»19.
В марте, апреле и мае в центральных газетах публикуются бюллетени о состоянии здоровья Ленина. Если судить по этим бюллетеням, то оно либо постепенно улучшалось, либо оставалось стабильным. Между тем, амплитуда колебаний — от реальных признаков улучшения до явных симптомов ухудшения — все более увеличивалась. Единственное, что более или менее постоянно отмечали врачи, — четкое понимание Владимиром Ильичем всего того, что происходило вокруг него.
Запись 15 марта: «Он хорошо понимал, что ему говорили и сам говорил больше слов... Отвечал на вопросы частью жестами, частью словами... Но фраз он еще не говорит». 1 апреля: «Он больше реагирует на окружающее, понимает все вопросы и выполняет все, что от него требуют» и т.д.20.
Когда он был спокоен и его о чем-то спрашивали, нужные слова как бы вылетали сами. Медсестра, к примеру, говорит, что в комнате жарко. Владимир Ильич отрицательно качает головой и отвечает: «всего тринадцать». И действительно — на градуснике 1З>о. На вопрос профессора Миньковского — болит ли голова? — сразу следует ответ: «голова не болит». Профессор Авербах исследует поле зрения и спрашивает — все ли он видел? Ответ: «Да, везде видел». Профессор Фёрстер по-немецки; «Как дела?». Владимир Ильич тоже по-немецки: «Очень хорошо»21.
Но когда болезнь наступала, он начинал волноваться и слова будто исчезали. Оставалась тупая головная боль, отдающая в висок, изнурительная бессонница, при которой терялась грань между сном, дремотой и бодрствованием. Но главное — унизительное чувство абсолютной беспомощности, когда не только не можешь что-то сделать сам, но и попросить об этом окружающих.
Слова и смысл того, что говорили другие, он по-прежнему прекрасно понимал, но в его голове слов не было. И он испытывал щемящее чувство какой-то опустошенности, когда видел хорошо знакомый ему цветок — из тех полевых цветов, которые он любил держать дома, — но никак не мог вспомнить его названия.
