Ленин. 1917-1 - [7]

– Слышь, дядя, нет денег – иди своей дорогой, может, где подешевле найдёшь. У меня товар заморский, а цена твёрдая.

– Да я ж тебе чистую правду говорю. Вот все деньги, что есть. Не собрал сегодня больше. Сторожатся заказчики, дверей не открывают. Рази ж пожалел бы для внучки?

– Ан пожалел, пень старый! Одет, вишь, добротно, a по цене жмёшься. Припрятал денежки-то, поди?

Тимка, которого давно подмывало вмешаться, наконец не выдержал.

– Что ж ты творишь? Своему, рабочему человеку цену ломишь как буржую. Обирала ты такая!

Этого говорить не стоило. Женщина обиделась, причём почему-то на Антона, и завизжала на весь проспект:

– Ты – городовой! Я видела тебя с “селедкой” на Гороховой! Ты – переодетый фараон! Держите фараона!

Ситуация мгновенно переменилась.. Со всех сторон сбежались люди и окружили шапошника с торговкой. Послышались крикии:

– Бей городового! Смерть фараону!

Какая-то немолодая прилично одетая дамочка ударила Антона ладонью по лицу и сорвала с него каракулевую шапку. Другая, одетая попроще, зачем-то вцепилась в пальто. Толпа росла и жаждала крови.

Как обычно в такие моменты, шапошник открывал и закрывал рот, но не мог издать ни звука. Только стремительно бледнел и часто моргал.

Тимка смотрел на всё это, разинув рот. Что происходит?

Рядом стояли два солдата. Один деловито заряжал винтовку. Напротив в толпе выделялись матрос-балтиец угрюмого вида и ещё один здоровенный дядечка в солдатской шинели с пышными залихватскими усами, выглядевший благодаря габаритам и серьёзному виду весьма внушительно. Оба как-то очень уж мрачно смотрели на шапошника.

– Господи, – сообразил Тимка, внутри холодея, – они ж его убивать собираются!

Он бросился к хозяину. С мольбой в глазах, испуганным срывающимся голосом закричал:

– Остановитесь люди! Не убивайте его! Он не фараон, он мой хозяин – шапошник с Апраксина!

И зарыдал навзрыд.

Люди смолкли и испытующе глядели на паренька. Антон, дрожа от холода и страха, прижал парнишку к себе. На них смотрели десятки глаз.

И вдруг толпа зашевелилась и засмеялась. Послышались слова сочувствия и сострадания. Люди поверили. И каждый, наверное, подумал, что вот именно он сейчас спас невинного от смерти.

Женщины надели на дрожавшего Антона его пальто и шапку. Под радостные крики шапошник с парнишкой еле-еле пошли … ещё не слишком уверенно.

Угрюмый матрос со здоровяком не смеялись. Проводив спасшихся шапошников глазами, они как-то одновременно перевели взгляды на торговку. Причём если в глазах матроса явственно читалось осуждение, если не сказать большего, то здоровяк смотрел скорее изучающе, с интересом, как будто пользовался случаем ознакомиться с не известным ему доселе образцом человеческой подлости.

Матрос неторопливо шагнул вперёд, сразу оказавшись напротив лотошницы и заговорил. Чувствовалось, что к фаворитам музы красноречия он не принадлежал. Слова выдавливались медленно, чередуясь с паузами. Но торговке казалось, что слова эти падают чугунными гирями..

– Ты … лахудра … безвинного человека … жизни лишать? Отвечать … придётся … может. На какой-такой Гороховой … ты его видела … с “селёдкой”?

Настроение толпы переменчиво. Взгляды тут же переместились на лотошницу, и весёлая доброжелательность из них исчезла. Женщины, только что срывавшие с шапошника шапку и пальто, а потом надевшие их обратно, смoтрели на торговку с явной неприязнью. Они вдруг поняли, что по её вине чуть не стали соучастницами убийства невинного. Солдат, вертевший в руках уже заряженную винтовку с каким-то сожалением – мол, и чего ж было заряжать-то зря – снова насторожился, и винтовочное дуло стало медленно поворачиваться в сторону возмутительницы спокойствия. Разрядившаяся атмосфера электризовалась снова.

Торговка, мигом осознавшая, в какой переплёт попала благодаря своему неудержимому языку и привычке лаяться с покупателями, стремительно бледнела, становясь ещё белее, чем дaвеча шапошник. По лбу покатились крупные капли пота. Она лихорадочно крестилась. Дрожащие губы пытались что-то произнести, но голос от страха пропал напрочь

Положение спас здоровяк.

Вдруг приняв решение, он сделал два шага к матросу, по-прежему мрачно глядящему исподлобья не лотошницу. Положив руку тому на плечо, прогудел:

– Ну, хватит, братишка. Будет с неё. Смотри, она ж ног не чует. И так урок на всю жизнь, не видишь?

Обернувшись к толпе, он продолжил:

– Расходитесь, люди. Довольно. Чуть грех на душу не взяли. За малым не оскоромились. Видать, Господь отвёл – мальчишка-то молодцом оказался, не сдрейфил. А эта теперь сто раз подумает допрежь невинного городовым называть. Ведь так?

Последний вопрос он произнёс уже как-то грозно, обернувшись к женщине. К той мигом вернулся дар речи, она вскинула заблестевшие глаза и быстро затараторила:

– Да я таперича ни в жисть! Да рази ж я … . Да бес попутал! Обозлилась! Обозналась! Да ни в жисть таперича!

Матрос тяжело вздохнул:

– Прав ты … больно легко … судьбы решать стали … смотри … охотница на городовых … узнаю … что опять … за всё ответишь. … Запомни. … Всё … расходитесь.

В расходившейся толпе чувствовалось какое-то облегчение. Лишь солдат, заряжавший винтовку, казалось, был недоволен тем, что так и не пришлось пускать её в ход. Но и он через минуту уже забыл об этом, увлечённо на ходу обсуждая с сослуживцем – какие всё же бывают подлые бабы.