Лёлита, или Роман про Ё - [52]

А куда деваться? У кого по-другому-то?

Все четыре мушкетёра — это ж сам Дюма — бабник, пьяница, фанфарон и дартаньян!..

И у Леонардо, каких бы Лиз ни малевал, вечно выходили автопортреты… Эль-Греко, Тициан, Дюрер, Шагал — да у каждого та же фигня…

А Левитан? До того человека в собственном лице ненавидел, что и нарисовать не мог. И когда требовалась на пейзаже фигурку изобразить, бежал к брату: подсоби…

А музыка? Включи Бетховена… да чего Бетховена — Вагнера, Рахманинова, Мусоргского — любого включай! — и всё про голубчиков ясно. Целиком они в ней. До последнего прыщика на судьбе…

И я годами откладывал свой роман только потому, что боялся именно того, чего больше всего и жаждал — рождения собственного лирического героя. Этого новоявленного чудовища Франкенштейна, этого панегирика самому себе и пародии на человека в целом.

Мне же такой образ героя нашего с грядущим времён изваять мечталось, чтобы все Онегины с Печориными скисли и потерялись. Потому что он кто? — он воплощение уникального унутреннего мира, который у меня, чего уж тут: побогаче и гоголевского, и флоберова, а то, может, и самого чеховского, с его пижонским стремлением стыдиться всякой встречной собакой. И говорить об этом теперь можно без оглядки — оглядываться не на кого. Разве, Дед по горбу отгрузит за бахвальство.

А какое бахвальство? Я что — славы тщусь? Тиражей мильонных? Параграфа в учебнике или вон памятника на главной площади? Сдались они мне сто пятьдесят раз! Мне себе доказать невтерпёж, что не импотент, что — в состоянии. Что не зря именно меня выбрало…

Казалось бы: ну вот и прекрасно же! Сядь и напиши. Одну. Но настоящую. Этакую книжку навсегда. Окончательную, грубо говоря, книженцию. Не хуже чем у этих, про назаретянина. Они, чай, тоже не за нобелевки надрывались. А ведь смогли. Что ни цитата — афоризм. Полпланеты наизусть знает (знало): ночью подыми, три слова навскидку зачитай — откуда? А в ответ хором: стиш такой-то, седьмая строка снизу. А? Ааааа…

Правда, Чердаклынцев и звучит похлипше, чем Матфей или Лука. Но разве в имени дело? Просто у Луки с Матфеем герой был. А у меня его нету. У меня вместо героя зеркало, а в нём убожество, на которое и взглянуть-то лишний раз противно.

А ещё — не отпущает щемящее ощущение беспощадно уплывающего времени. И начать, не чувствуя себя созревшим для действительно великого, страшно, и не успеть жутко. Вот и психуешь, что та роженица. Но у роженицы на всё про всё плюс-минус тридцать девять недель — отмучилась, и будьте любезны. А ты с этим волыном как с песней по жизни. А в итоге — в белом венчике из роз их величество невроз… Как метко заметил один безвременно покойный поэт…

— Это да, с нервишками у тебя того, — сказала Лёлька, колдуя над опарой, — не по-детски тебя плющит… Ты вот думаешь, мы не замечаем. А мы наоборот, всё видим, только помочь не знаем как…

Каюсь: грешен: спич этот выспренний про муки творческого небытия я на неё откатал. Невмоготу было дальше отмалчиваться. Жилетка мне требовалась. И никого лучше Лёльки на эту роль я не сыскал.

— …я уж сама извелась, чем бы тебя занять. Добыча Тимкина, кухня моя, чего по мелочи ты и без напоминаний на подхвате. К курям приставить? — обидишься…

— Слушай, а ты вообще поняла, о чём я тут?

— Да чего ж непонятного-то: хреново мужику. А вам когда хреново, вы всё-всё объяснить можете. Сами только не врубаетесь, чего бормочете… Короче, ты это… ты давай почаще — про Бетховена, там, или про остальных…

Она энергично, насколько силёнок хватало, долбала тестом об столешницу, разговаривая при этом будто бы даже и не со мной, а с ним, ещё большей размазнёй.

— …вот ты говорил: музыка! а я думала: я ведь её, считай, и не слышала. И не услышу, наверное, уже никогда… И про Онегина не прочитаю… Как раз на лето задали, — и горестно шмыгнула и утёрла под носом выпачканной в муке рукой. — В общем, садись и пиши свою книжку. Пока напишешь, я, может, подрасти успею…

Лёлька ты моя Лёленька, эхо ты моё отзывчивое! Да пока я соберусь, ты не то что подрастёшь — состаришься сто раз!

— …прикинь: я вообще ведь ничего ещё не знаю. Ни-че-го! — шлёпс тестом об стол. — Ну, кроме того, что в школе, — шлёпс по новой! — А что школа? квадрат гипотенузы, Волга впадает в Чёрное море, надеть противогаз, снять противогаз, вот и эврисынк… Одна теперь надежда на твою писанину, — и опять занесла пляшущую в слабеньких ручонках зыбкую массу, но повременила долбать, и по-отечески так: — Так что не бухти, пользы от тебя хватает, не зря припасы переводишь. Пиши, дядь. Рассказывай и пиши. А надо будет — я тебя с ложки кормить стану. Правда-правда…

И окончательно — шшшшлёпс!

— И вообще: шёл бы уже занялся чем, а то я тут с тобой…

И — запорхала: от стола к печке, от печки к столу. И загремела — заслонками, противнями, ухватом… Сеанс не к ночи помянутой психотерапии по методу жулика Фрейда окончен. Больной снова скорее жив, чем мёртв.

Я расчехлил пианино. Поднял крышку: а ну вспоминайте, ручки. Ручки вздрогнули и послушно легли на клавиши.

— Бетховен! — провозгласил я с чувством. — Лунная…

Ничего кроме неё да «Сурка» я из Людвига вана на память не знал. И втопил: па-па-па, па-па-па, па-па-па, па-па-па…