Лекции по русской литературе - [12]
Я это рассказываю, чтобы описать ту необычную, невероятную весну, которая происходила в нашей жизни, как все ломалось, как все сдвигалось и как возникало заново. Помню, что во время стоянки этой эскадры вдруг началось наводнение в Ленинграде. Мы с товарищами шли на танцы – тогда очень увлекались танцами, мы уже в пятницу узнавали, где играют модные оркестры, – шли по Большому проспекту Петроградской стороны по колено в воде. Большой проспект был весь затоплен водой, и, чтобы погреться, мы зашли в ресторан Чабанова, который присутствующий тут один, значит, господин знает хорошо (о ком это?). И там играл оркестр слепых евреев, три еврея играли на скрипках. И там сидели четыре английских матроса, пили водку. Все начинали подогреваться, развязывались языки, и какие-то русские подошли и стали петь It’s a long way to Tipperary, по-русски, и оркестр слепцов подыгрывал. Матросы, потрясенные: откуда эта британская песня в этом самом городе?
Вот так каждый день приносил что-то новое, открывались ворота на Запад. Шли выставки какие-то, я уже говорил, что почему-то немыслимо жаркие споры вспыхивали вокруг живописи, вокруг абстракционизма, – абстракционизм тревожил умы в Советском Союзе больше, чем наличие, предположим, копченой колбасы. Подавай нам абстракционизм или не нужно нам абстракционизма – эта тема больше волновала, чем наличие колбасы.
Помню, Ив Монтан приехал, приехала американская труппа Everyman Opera[10] (сейчас, по-моему, она не существует) с оперой Porgy and Bess. И для нас, молодежи того времени, это всякий раз было открытие. Мы прямо неделю простаивали в очереди для того, чтобы попасть на какого-нибудь иностранного гастролера. Но никто этим не тяготился, это уже смахивало на какого-то рода фестиваль, какой-то спонтанный акт веселья, ночью жгли костры, пели вокруг костров. Записывали себя там – по сотням отбирали, потом выбирали командира сотни, надо было приходить три раза в день и выкрикивать фамилии твоей сотни. И все время шутки возникали: ты в свою сотню записывал, предположим, Евгения Онегина, Ленского… из Ильфа и Петрова всех этих самых предводителей дворянства, Остапа Бендера и так далее. [Похоже на] хэппенинги, [которые] происходили в институтах ленинградских, шоу такие самодеятельные, они назывались и сейчас называются «капустники». [Не знаю,] как в американских университетах такие шоу называются, но в русских назывались «капустники» – капуста, cabbage, может быть, потому что одно на другое, как листики, – и в этих капустниках очень много было дерзости, много сомнительных и в политическом отношении шуточек. Происходило возникновение молодой оппозиционной среды.
Опять же вспоминается мне, возник с нашим институтом по соседству так называемый Клуб молодежи Петроградской стороны. Это было просто гнездо крамолы по тем временам, настоящее гнездо крамолы. Гнездо крамолы – выражение понятно американцам? Я сейчас запишу его, это важно знать: гнездо – nest, крамола – это ироническое выражение. Как «крамолу» мы переведем на английский язык? Помогайте, господа. Dissidence? Nest of dissidence or something like that?
(Из зала: Illegal, нелегальный.)
Нет, это уже что-то не то. О’кей. Потом вы возьмете словари и найдете.
Я тоже ходил в этот Клуб молодежи Петроградской стороны. Устроили [там] так называемый вечер культуры Франции, который превратился в разгул молодых крамольных сил. Устроили выставку абстракционизма, доморощенного, конечно (смеется), никто еще не умел рисовать абстрактных картин, но тут уже нарисовали всё, всё развесили. Играл джаз, а слово «джаз» произносить запрещалось, запрещалось сказать «американский композитор». Джазмены играли, например, Стэна Кентона – Stan Kenton – и называли его «польский композитор Станислав Кентовский» (смех). Например, один там сказал: «Американский композитор Харри Джеймс», его дергают товарищи: что ты делаешь, нас разгонят после этого! Он тогда говорит: «Прогрессивный американский негритянский композитор Гарри Джеймс». На такие хитрости пускалась молодежь, чтобы жить более-менее свободно, независимо.
Однако все это была крамола в рамках полной лояльности режиму. Советская власть – разумеется, социалистическая система – не ставилась под сомнение никем или почти никем. Даже в Ленинградском университете, где были в то время волнения в связи с подавлением восстания в Венгрии, никто все равно никогда не говорил, что советская власть – это что-то дурное, что ее хорошо бы выбросить на свалку истории. Таких разговоров не могло быть вообще! Психология людей того времени иллюстрировалась тем, например, что говорили: «Ты что, против советской власти, что ли?» Была такая поговорка, она означала
