Лекции по истории русской философии [заметки]

1

Насколько важным для себя Феофан Прокопович считал написание «Духовного регламента», можно видеть из его письма к своему другу Я. Марковичу: «Что касается до моих занятий, то… 4) наконец я написал для Главной церковной коллегии, или Консистории Постановление, или Регламент, где содержатся следующие восемь глав: а) причины, по которым постоянное правление предпочтительно управлению церкви одним лицом, т. е. патриархом; б) правила общие для христиан всякого чина; в) правила для епископов; г) правила для академии, семинарии, а также для учителей и проповедников; д) правила для пресвитеров, дьяконов; е) правила для монахов; ж) правила для мирян, насколько они подлежат церковному управлению; з) правила для самих президентов и асессоров коллегии. Всего правил почти 300. Его Величество приказал прочесть это сочинение в своем присутствии и, переменив кое-что немногое и прибавив от себя, весьма одобрил; потом приказал прочитать в Сенате… Читано было дважды в течение двух дней и еще прибавлено несколько новых замечаний; потом приложили руки, с одной стороны, епископы и архимандриты, с другой — сенаторы, в заключение подписал сам государь».

2

Примечательна защита Татищевым вольного книгопечатания. Он высказывал сожаление по поводу того, что в России вследствие сопротивления церкви утвердилось «единственно казенное» книгопечатание, а «вольное не допусчено». Если это не изменить, тогда «мы никакой надежды к распространению науки иметь не можем», тогда «вотще» (напрасны) будут все великие начинания петровской эпохи.

3

Когда к власти пришла Анна Иоановна, Татищев сказал о ней: «Как есть персона женская, и так многим трудам неудобна, паче же ей знание законов не достает». Именно с точки зрения отношения к закону он советовал императрице Елизавете Петровне, продолжая дело Петра I, в то же время «нечто исправить, дополнить или переменить». Неслучайно Феофан Прокопович причислил позднее Татищева к стану «мятежников».

4

Как-то в беседе с Дидро, предлагавшем Екатерине II очередные «нововведения», императрица сказала: «Господин Дидро… во всех наших предложениях относительно введения реформ Вы забываете только одно, именно разницу, которая существует между Вашим положением и моим; Вы работаете только на бумаге, которая все терпит… но я, бедная императрица, я работаю на человеческой коже, которая чувствительна и щекотлива в высшей степени».

5

Идеальный правитель, согласно Козельскому, обязан почитать «за наилучшее для себя угождение» поступать в соответствии с советами простых подданных, ибо только «чрез сию редкую и от всего рода человеческого заслуживающую благодарность добродетель» можно прослыть «беспримерным государем».

6

В этом смысле Щербатов достаточно неприязненно относился к Екатерине II. «Не рожденная от крови наших государей», как язвительно отзывался он о ней, императрица «любострастна, и совсем вверяющаяся своим любимцам, исполнена пышности во всех вещах, самолюбива до бесконечности, и не могущая себя принудить к таким делам, которые ей могут скуку наводить, принимая все на себя, не имеет попечения о исполнении и, наконец, столь переменчива, что редко в один месяц одинаковая у ней система в рассуждении правления бывает». Примечательно, что именно женским правлением, которым отмечен почти весь XVIII в., Щербатов объяснял причину ужесточения российской монархии, ибо «жены более имеют склонности к самовластию, нежели мущины».

7

Вообще Офирская страна, согласно Щербатову, не выказывает никакого интереса к торговым отношениям и неохотно принимает иностранцев («чужестранных»), и не потому, что «сей народ не был сообщителен и человеколюбив, но по некоим политическим причинам», т. е. из опасения «повреждения нравов».

8

Идея ликвидации крепостной зависимости повергала в ярость даже вполне просвещенных деятелей, таких как поэт и драматург А.П. Сумароков. «Сделать русских крепостных вольными нельзя, — утверждал он, — … будет ужасное несогласие между помещиков и крестьян, ради усмирения которых потребны будут многие полки; непрестанная будет в государстве междоусобная брань и вместо того, что ныне помещики живут покойно в вотчинах, вотчины их обратятся в опаснейшия им жилища». Сумарокову, судя по всему, и в голову не приходило, что опасность исходит именно от рабского положения крестьян, как на это указывал Радищев.

9

Согласно Ломоносову, существуют три формы движения: 1) поступательное, когда все тело непрерывно меняет свое положение; 2) вращательное, когда тело, оставаясь в том же положении, вращается вокруг постоянной или переменной оси и 3) колебательное, когда тело на ничтожном пространстве движется взад и вперед частными чередованиями. Все остальные виды движения сводятся к этим трем формам.

10

Этим он продемонстрировал искусственность сведения материализма к чисто атеистическому мировоззрению. Впрочем, если вспомнить о Нагарджуне или Сартре, то окажется, что не менее искусственным является и сведение идеализма только к разновидности религиозного, мистического сознания.

11

«Разработка теории фагоцитов, — вспоминал Мечников, — потребовала целого периода жизни автора. Семь лет усиленной работы было употреблено на утверждение устоев нового учения и на опровержение многочисленных возражений, сделанных против него. Тем временем шло дальнейшее развитие и организма и мысли. Юношеский пессимизм — настоящая болезнь молодости — сгладился, и на его место вступил более спокойный и радостный взгляд на жизнь. „Инстинкт жизни“ проявился с значительной силой. Несмотря на нецелесообразное устройство человеческого организма, возможно счастливое существование и рациональная этика. Последняя должна заключаться не в правилах жизни, сообразной с наличной несовершенной природой человека, а в нравственных поступках, основанных на природе, измененной сообразно идеалу человеческого счастья».

12

Да свершится правосудие, хотя погибнет мир (лат.)

13

Эту мысль Киреевского «младший славянофил» Ю.Ф. Самарин (1819–1879) выразил так: «Революция есть не что иное, как рационализм в действии, иначе: формально правильный силлогизм, превращенный в стенобитное орудие против свободы живого быта. Первою посылкою служит всегда абсолютная догма, выведенная априорным путем из общих начал или полученная обратным путем — сообщением исторических явлений известного рода. Вторая посылка заключает в себе подведение под эту догму данной действительности и приговор над последней, изрекаемый исключительно с точки зрения первой — действительность не сходится с догмой и потому осуждается на смерть. Заключение облекается в форму поведения высочайшего или нижайшего, исходящего из бельэтажных покоев или подземелий общества и, в случае сопротивления, приводится в исполнение посредством винтовок и пушек или вил и топоров. Это не изменяет сущности операции, предпринимаемой над обществом».

14

Понятна та ирония, с какой Хомяков относился к материалистам: «…Их ум как будто неспособен к напряжению чистого мышления, к созерцанию отвлеченного понятия. В нем есть какая-то тучность, что-то похожее на сельскую попадью, для которой легкий пар над сытной кулебякой есть крайний предел духовного представления».

15

Дославянские цивилизации квалифицировались Данилевским следующим образом. Первые пять цивилизаций — египетская, китайская, халдейская, индийская и иранская — «…не проявили в особенности ни одной из… сторон человеческой деятельности, а были… культурами „подготовленными“, имевшими своею задачею выработать те условия, при которых… становится возможною жизнь в организованном обществе. Все в них было еще в смешении; религия, политика, культура, общественно-экономическая организация еще не выделились в особые категории деятельности». Еврейская, греческая и римская были «одноосновными». Об аравийской не сказано ничего. Германо-романский культурно-исторический тип признавался «двухосновным».

16

Намек на заключительную фразу Фамусова из комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума»:

Ах! Боже мой! что станет говорить

Княгиня Марья Алексевна!

17

Когда Достоевский узнал, что Страхов считал немцев умной нацией («они порох выдумали»), он с негодованием писал: «Да их жизнь так устроилась. А мы в это время великую нацию составляли, Азию навеки остановили, перенесли бесконечность страданий, сумели перенести, не потеряли русской мысли, которая мир обновит, а укрепили ее, наконец немцев перенесли, и все-таки наш народ безмерно выше, благороднее, честнее, наивнее, способнее и полон другой, высочайшей христианской мысли, которую и не понимает Европа с ее дохлым католицизмом…».

18

Учение александрийского священника Ария, осужденное церковью на Никейском соборе 325 г. Оно было широко распространено в Византии и Болгарии; на Руси арианство известно с XII–XIII вв.

19

В своем отношении к революции Леонтьев был непреклонен. «Революция, ассимиляция, эгалитарно-либеральный прогресс, — писал он B.C. Соловьеву, — все это для меня только разные названия одного и того же процесса. Этот процесс, если он приостановится и не возбудит наконец крайностями своими глубочайшее себе противодействие, должен рано или поздно не только разрушить все ныне существующие ортодоксии, особые культуры и отдельные государства, — но, вероятно, даже уничтожит и само все-человечество на земле, предварительно сливши, смешавши его в более или менее однородную, более или менее однообразную единицу. В однообразии — смерть». Надо отдать должное умственной прямоте Леонтьева: он в равной степени «разрушительным и революционным» считал и «проповедь всеобщего христианства», хотя и оговаривал при этом, что такая проповедь заповедана самим Евангелием, дабы человечество помнило о приближении «конца» и «предсмертном смешении».

20

Сотрудник Каткова Н.А. Любимов в цикле статей под названием «Против течения. Беседы о революции» (1880) высказывался на этот счет еще определенней: «Не общественные настроения, как ни велико их значение, делают революцию и не в них главная опасность положения в переходные эпохи. Первенствующее значение имеет настроение правительства и его образ действий».

21

Победоносцев, подобно Каткову, многие новые явления в русской жизни связывал с «интригой» поляков. Говоря о конституционном ослеплении «quasi-государственных русских людей», он в письме Александру III от 11 марта 1883 г. писал: «Кому была бы от этого радость и победа, так это полякам, которые, несомненно, стоят, скрытые, в центре всякого так называемого конституционного движения в России. Тут было бы для них вольное поле деятельности, вольная игра — и гибель России».

22

Примечательно, что Соловьева не жаловал Л.Н. Толстой. В своем дневнике Д.П. Маковицкий приводит его слова: «Самые наивные атеисты, материалисты мне несравненно ближе, чем эти Соловьевы». «Интеллигенты не замечают, — говорил он, — что рядом с ними в народе духовная жизнь идет». Это лучшее подтверждение того, насколько глубока была поляризация религиозных исканий в русском обществе.

23

И Чаадаев отводил России подобную же роль «совестного судьи» по делам всего человечества.

24

Для «русского духовного ренессанса» характерна эта ориентация на «новое откровение». Например, Д.С. Мережковский в течение многих лет разрабатывал концепцию «Новой Церкви». В ее основе лежало противопоставление исторического христианства, которое по мысли Мережковского, исключало живое, диалектическое развитие учения Христа, новому религиозному сознанию, опирающемуся на идею синтеза «духа» и «плоти», воплощенного в Христе Грядущем, идею всемирного единения во Христе. Позднее Мережковский отождествил понятие «Новой Церкви» с идеей «Церкви св. Иоанна», проповедующей религию Св. Троицы — Отца, Сына и Св. Духа, в которой Отец — Слово Божие, Сын — «плоть, воплощенная во Христе», т. е. антропологическое воплощение трансцендентального начала, и Св. Дух — субстанция, примиряющая в троичности два равнобожественных начала. Поразительно, но «тринитаризм» Мережковского удивительным образом напоминает «равносущую Троицу» протопопа Аввакума Петрова.

25

В предисловии к книге «Добро в учении гр. Толстого и Ф. Нитше» (1900) Шестов писал: «И вдруг на сцену является Белинский и требует отчета у вселенной за каждую жертву истории! За каждую — слышите? Он не хочет уступить за все мировые гармонии ни единого человека, обыкновенного, среднего, простого человека, которых, как известно, историки и философы считают миллионами, в качестве пушечного мяса прогресса. Это уже не гуманность и идеализм, а что-то иное». Эту мысль Шестов повторил в одной из своих последних работ «О перерождении убеждений у Достоевского» (1937): «Ни Белинский, ни вслед за ним Достоевский никогда не соглашались принять этого ответа западной философии».

26

Сам Ленин давал высокую оценку трудам Плеханова. В своей брошюре «Еще раз о профсоюзах» он писал, что «нельзя стать сознательным настоящим коммунистом без того, чтобы изучать — именно изучать — все, написанное Плехановым по философии, ибо это лучшее во всей международной литературе марксизма». В сноске к этому месту он добавлял: «Кстати, нельзя не пожелать, во-1-х, чтобы выходящее теперь в свет издание сочинений Плеханова (речь идет о первом, 24-томном издании. — А.З.) выделило все статьи по философии в особый том или особые томы с подробрейшим указателем и проч. Ибо это должно войти в серию обязательных учебников коммунизма. Во-2-х, рабочему государству, по-моему, следует требовать от профессоров философии, чтобы они знали изложение марксистской философии Плехановым и умели передать учащимся это знание». Все это осталось, однако, простым пожеланием, так и не получившим сколько-нибудь обязательной силы.

27

«Ни французам, ни немцам, ни англичанам, — писал Энгельс, — никому из них в отдельности не будет принадлежать слава уничтожения капитализма; если Франция — может быть — подаст сигнал, то в Германии, стране, наиболее глубоко затронутой социализмом и где теория наиболее глубоко проникла в массы, будет решен исход борьбы, и все же еще ни Франция, ни Германия не обеспечат окончательной победы, пока Англия будет оставаться в руках буржуазии. Освобождение пролетариата может быть только международным делом». Никакого исключения из этого правила Маркс и Энгельс не делали, если не считать то, что в роли «заряженной бомбы», помимо Франции, по их мнению, могла выступить и Россия.

28

Для Ленина Богданов был примером того, «как мертвый философский идеализм хватает живого марксиста». Однако различия в философских взглядах не мешали их единству в политике. Впоследствии Ленин подчеркивал: «Летом и осенью 1904 г. мы окончательно сошлись с Богдановым… и заключили тот молчаливый и молчаливо устраняющий философию, как нейтральную область, блок, который просуществовал все время революции и дал нам возможность совместно провести в революции ту тактику революционной социал-демократии (=большевизма), которая, по моему глубочайшему убеждению, была единственно правильной».

29

В «Анти-Дюринге» сказано, что материя — это абстракция, в которой «мы отвлекаемся от качественных различий вещей, когда объединяем их, как телесно существующие, под понятием материи». Точно также в «Диалектике природы» читаем: «Вещество, материя есть не что иное, как совокупность веществ, из которых абстрагировано это понятие…».

30

Вот лишь один пример такого «материалистического» прочтения Гегеля. У немецкого философа сказано: «Нет ничего ни на небе, ни в природе, ни в духе, ни где бы то ни было, что не содержало бы вместе и непосредственности и опосредования». Ленин снабдил эту цитату двумя ремарками:

«1) Небо — природа — дух. Небо долой: материализм.

2) Все vermittelt = опосредовано, связано в едино, связано переходами. Долой небо: закономерная связь всего (процесса) мира».

31

Примечательный штрих: до Сталина по существу никто из партийных идеологов не воспринимал Ленина как самостоятельного философа. В нем главным образом видели «ученика Плеханова», правда, сумевшего исправить своего учителя «в некоторых существенных пунктах» [A.M. Деборин]. Многим даже казалось, что Ленин «был бы удивлен, если бы ему сказали, что он открывает новую эру… в марксизме» [Н.А. Карев]. Неудивительно, что С.Я. Вольфсон, автор первого у нас учебника по диалектическому материализму (1922), на протяжении всей своей книги цитирует Ленина как теоретика только один раз, в связи с определением классов, а в книге Н.И. Бухарина «Теория исторического материализма» (1923) и вовсе отсутствует упоминание о Ленине как мыслителе.

32

Изгнание «образованных крепостников» из России было санкционировано Лениным. Об этом он открыто высказывался в статье «О значении воинствующего материализма» (1922). В мае того же года в письме к тогдашнему председателю ГПУ Дзержинскому он прямо потребовал собрать «систематические сведения о политическом стаже, работе и литературной деятельности профессоров и писателей», с целью определить кандидатов на высылку за границу. Особое внимание Ленин обращал на некоторые периодические издания, в частности, журнал Русского технического общества «Экономист», выходивший в Петрограде. «Это, по-моему, — писал он, — явный центр белогвардейцев. В № 3 (только третьем!!! это nota bene!) напечатан на обложке список сотрудников. Это, я думаю, почти все — законнейшие кандидаты на высылку за границу. Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих „военных шпионов“ изловить и излавливать постоянно и систематически высылать за границу». Как не вспомнить в этой связи, что Б.А. Кистяковский еще в «Вехах» поражался «убожеством» правосознания «руководителя большинства» — Ленина.

33

«Из опыта коммунистической революции, — писал П.Н. Савицкий, — вытекает для сознания евразийцев некоторая истина, одновременно старая и новая: здоровое социальное общежитие может быть основано только на неразрывной связи человека с Богом, религией; безрелигиозное общежитие, безрелигиозная государственность должны быть отвергнуты…». По мнению автора, атеистическое правление — это «владычество звероподобных», и отнюдь неслучайно «основной определяющей силой социального бытия в условиях идейного господства материализма и атеизма оказывается ненависть, и приносит плоды, ее достойные: мучение всем; а рано или поздно не может не принести и последнего плода — мученья мучителям».

34

В представлении Ильина, «чернь» не обладает никакими предпосылками для подобного «ценза». «Чернь, — писал он в своем трактате „О сущности правосознания“, — не понимает ни назначения государства, ни его путей и средств; она не знает общего интереса и не чувствует солидарности; именно поэтому она не способна к организации и дисциплине и легко распыляется при первом же энергичном сопротивлении государственно-организованных сил. Она совершенно лишена сознания государственного единства и воли к политическому единению, и потому, предоставленная себе, она быстро распадается на враждебные станы и шайки и начинает бесконечную гражданскую войну». Столь озлобленное отношение к «черни» нетрудно понять, если вспомнить, что Ильин был одним из самых ярых идеологов Белого движения.

35

Имея в виду будущего советского «монарха», Флоренский писал: «И как бы ни назывался подобный творец культуры — диктатором, правителем, императором или как- нибудь иначе, мы будем считать его истинным самодержцем и подчиняться ему не из страха, а в силу трепетного сознания, что пред нами чудо и живое явление творческой мощи человечества».

36

В принципе Федотов не был особенно оригинален в своей характеристике большевизма. Задолго до него, еще в 1917 г., вскоре после октябрьского переворота схожие обвинения в адрес Ленина и его партии предъявлял А.А. Богданов. В письме к А.В. Луначарскому он, в частности, писал, что большевизм порвал с «рабочим социализмом» и всецело перешел на позиции «солдатско-коммунистической революции», которая «есть нечто, скорее противоположное социалистической революции, чем ее приближающее». Более того, полагал он, большевизм «усвоил всю логику казармы, все ее методы, всю ее специфическую культуру и ее идеал». Аналогичные мысли и тоже в письмах к Луначарскому в 1920 г. высказывал В.Г. Короленко. Сравнивая большевизм со старыми социалистическими утопиями, знаменитый русский писатель констатировал: «Вы вместо монастырского интерната ввели свой коммунизм в казарму… Не создав почти ничего, вы разрушили очень многое, иначе сказать, вводя немедленный коммунизм, вы надолго отбили охоту даже от простого социализма, введение которого составляет насущнейшую задачу современности». Письма В.Г. Короленко были опубликованы эмигрантским издательством «Задруга» в 1922 г. и получили широкую известность в русском зарубежье. «Грехи» большевизма ни для кого не составляли тайны, они постоянно находились в поле зрения идейной оппозиции.

37

По суждению одного из современных церковных авторов, прот. А. Шмемана, «София… не нужна, и не нужна прежде всего самому богословию о. Сергия. Она воспринимается… как какой-то чуждый и надуманный элемент в его писаниях… ибо все то, о чем он пишет, что составляет тему и вдохновение его творчества… все это не нуждается в Софии».

38

Циолковский любил соотносить свои воззрения с библейским учением. В частности, он охотно рассуждал на темы евангельских «чудотворений». Но в них он видел прежде всего «очаровательные мечты», изначально пленявшие воображение человечества. «Чудеса Иисуса, объясняемые естественным путем, — отмечал мыслитель, — все же замечательны как мечты, которые все более и более осуществляет теперь человечество… Производительность труда усилилась в десятки, сотни и тысячи раз. Разве это не оправдывает со временем слова Иисуса о птицах, которые не пашут, не жнут, а всегда сыты? Победы науки и техники поразительнее великих чудес». Даже девство Богоматери Циолковский интерпретировал как мечту «о будущей женщине, которая будет давать детей, но не будет подвержена животным страстям»! Если это действительно «согласование» науки с христианством, то что же тогда остается от христианской веры?

39

Термин «ноосфера» впервые введен в науку французскими учеными Е. Леруа и П. Тейяром де Шарденом, труды которых хорошо знал Вернадский. Почти идентичное «ноосфере» понятие предлагал и П.А. Флоренский в письме к Вернадскому конца 20-х гг., когда последний только что обнародовал свое учение о биосфере: «Со своей стороны хочу высказать мысль, нуждающуюся в конкретном обосновании и представляющую скорее эвристическое начало. Это именно мысль о существовании в биосфере, или, может быть, на биосфере, того, что можно было бы назвать пневматосферой, т. е. о существовании особой части вещества, вовлеченной в круговорот культуры или, точнее, круговорот духа». О человеке как «представителе всей планеты» писал еще А.И. Галич. А создатель религиозно-утопической теории «воскрешения предков» Н.Ф. Федоров прямо призывал к «внесению в природу воли и разума». Так что начатки учения о ноосфере глубоко укоренены в традициях русской мысли.

40

Это была как бы наследственная черта мировоззрения Ухтомского. Вопрос об уникальности человека впервые в русской мысли поставил еще его далекий предок Владимир Мономах. В своем «Поучении» киевский князь, размышляя над тем, «что есть человек, яко помниши и (т. е. его)?», восклицал: «И сему чюду дивуемъся, како от персти создав человека, како образи розноличнии в человечьскых лицих, — аще и весь мир совокупить, не вси в один образ, но кый же своим лиць образом, по Божий мудрости». Различение «лица» и «образа» позволяло Мономаху отойти от универсалистской христианской схемы богообразности человека и выделить особое «лицо», т. е. личность в человеке.

41

«Моя исходная, первая и последняя задача, — писал он в связи с „Братьями Карамазовыми“, — понять, как создается склад восприятия старца Зосимы. Я узнал, что он создается большим физическим подвигом, преданием от других и отношением к миру, как к любимому почитаемому, интимно-близкому собеседнику. Это очень трудный, постоянно напряженный склад восприятия воспитывается и удерживается с большим трудом, с постоянной самодисциплиной и осторожным охранением совести. Но он необыкновенно ценен общественно, люди льнут к человеку, у которого он есть, по-видимому, потому, что воспитанный в этом восприятии человек оказывается необыкновенно чутким, отзывчивым к жизни других лиц, легко перестанавливается на мироощущение и горести встречных лиц»