Лекции о Прусте - [213]

Короче говоря, материалом для анализа чтения или восприятия музыки как психологической реальности в данном случае является для Марселя не соната, — она проигрывается в связи с душой Свана, на ней Пруст выделяет очертание топографии свановской души, — а другое произведение Вентейля — септет. Но септет не был издан, он остался в каракулях, как и все его музыкальное наследство, над которым самоотверженно трудилась, разбирая его, подруга дочери Вентейля — этот демон, злобный развратитель. Пруст пишет — и на это я как раз и хочу обратить ваше внимание: если бы Марсель мог сейчас с ней разговаривать, то сказал бы ей то, как он видит на самом деле ее роль в жизни Вентейля (не только реальной, а всей жизни, потому что произведения Вентейля тоже есть его жизнь); он бы сказал, и ей было бы легче; я был уверен, что… установил бы между ней (а также дочерью Вентейля) и воспоминанием о композиторе отрадную связь (III,262). Дело в том, что существуют неделимые пафосы, со стоящими за ними абсолютными ядрами призвания, длящегося, как длится неизвестное, и мы всегда внутри него, и мир, как натянутый лук, все время в стадии завершения, на пороге до-завершенности, до-готовой формы, до-законченных явлений. И понимание того, что это есть, что это так, есть продолжение жизни самого пафоса. Доведение до смысла, до завершенности, чувств и состояний других людей, в том числе и подруги дочери Вентейля. Неизвестно, соединялась ли в ее душе ее склонность, — в которой она не призналась бы, как и Альбертина, и которую, именно потому, что не могла в этом признаться, она реализовывала через садизм, в святотатстве в котором нет ничего радостного, — с тем, что она столько труда, столько преданности вложила в эту расшифровку. Если это соединилось, то душа ее успокоилась. А может быть, — если она делает и то, и другое, — то не соединится. И тогда я переживаю все это за нее, в том смысле, что моя душа есть как бы продолжение незаконченных мыслей, незаконченных состояний, незаконченных любовей других людей. Которые становятся, таким образом, уже теми, кого можно любить. Если под адом понимать то, что нельзя любить, — то это, как бы говорит Пруст, наоборот, искупленное мною. Например, искупленная автором Альбертина, которую можно любить, несмотря на ее отсутствие. Искупление собой. Ты прошел путь страданий, прошел путь ада, растворил или претворил свои страсти в понимание. Ибо без страстей нет понимания, от них не надо избавляться, их нельзя подавлять, их можно только растворять в своей душе. Риском своей души.

Я надеюсь, вы теперь понимаете, что тканью нашей души играет то, что уже символизировано образом Христа, взявшего на себя все грехи или, если угодно, склонности людей (в которых они никогда не признаются). Это Он их довершает так, что можно всех, которые были этими склонностями поражены, любить. Собою искупает. Но это принадлежит к религиозной истории. Я же просто беру в данном случае то, что символизировано в ней, что существует до всякой символизации и что надо пояснить. Поскольку религиозные символы не случайны. Мы можем обмениваться ими без понимания, но даже делая что-то не понимая, мы можем реализовать их, потому что структура понимания шире нас и не зависит от того, понимаем мы это или не понимаем. Как говорил Паскаль, иногда можно делать жесты, которые обычно связаны с каким-нибудь чувством или с каким-нибудь душевным состоянием, и если делать это достаточно долго и достаточно грамотно, то, может быть, это состояние с нами случится. Пруст говорит об универсальности чувства, то есть об участии человека своей индивидуальной любовью или индивидуальным переживанием в универсальной реальности. Когда я завершаю, то не только присоединяюсь к универсальной реальности любви, но еще и продолжаю, доживаю жизнь других людей. Альбертина в этом смысле умерла раньше времени, а подруга мадемуазель Вентейль, может быть, еще не знает, что две части ее души могут быть соединены вполне мирно, и я ей скажу об этом, и ей станет легче…

Там, где есть структура искупления, обязательно есть элемент, называемый Прустом «шармом». Индивид — это одновременно шарм. То, для чего нет никакого априори и что мы никогда не можем представить. Все остальное можно себе вообразить, вывести из чего-то, а вот шарм — он или есть, или нет. И если он есть, — это то, что я не могу аналитически разложить. Он представляется сам. В других случаях Пруст называет это «индивидом». При этом шарм явление автономное, самостоятельное,

это тот магический круг, который очерчивает индивида и останавливает наши попытки понять его, когда непонимание и есть признак коммуникации. Несоизмеренность остается, а понимание есть, потому что неприкосновенно. Потому что я заглянул внутрь длящегося и неизвестного для самого человека призвания. Человек подвешен в бесконечной задаче, и, конечно, он о ней ничего не скажет, пока она не решена, а она никогда не решена, и с другим он не может поделиться, потому что задача, по определению, неделима, ее нельзя передать как часть бремени другому. Искупая других или довершая других, мы искупаем и сами себя, поскольку растворяем свой эгоизм, страсть обладания, страсть к разрушению бытия — самую большую для нас опасность. Ведь дело не в контроле, не в насилии как таковом, а в том, что все частные формы контроля, которые сами по себе бессмысленны, имеют один корень. Они возникают или случаются, если есть сознание опасности автономии, то есть того, что существует и проявляется по собственным, а значит, по непонятным законам. Собственный закон, автономия и непонятность — это одно и то же. Для чего растет цветок? Так, растет и все. Почему человек поет песню? Это — автономия. Нам же часто страшна именно автономия в любых своих проявлениях. Самостоятельное бытие — это то, что ни для чего и не против кого-то, но само по себе. Таков статус так называемого «понимания» в отличие от того, о чем я говорил, как об искупительной структуре пути и искупительной структуре понимания. Об этом Пруст пишет, в частности, в другом своем романе «Jean Santeuil»: