Лекарство от хандры - [4]

Все началось с пирушки, устроенной Генрихом по случаю получения новой квартиры. Проснувшись на следующее утро, мы обнаружили, что один из пировавших скоропостижно скончался. Это открытие повергло нас в смятение, переросшее в панику, когда мы вспомнили, что жена Генриха Машенька с минуты на минуту должна привезти детей полюбоваться на новое жилье. Находясь в состоянии легкого помрачения рассудка, мы тайком вывезли тело и подбросили в машину «скорой помощи», которую выследили на территории одной из московских больниц.

Нетрудно представить, в какой переплет мы угодили, когда выяснилось, что гость Генриха умер не своей смертью. Положение усугублялось тем обстоятельством, что мы не могли пойти в милицию и сознаться в совершенной нами глупости, поскольку Машенька, будучи натурой впечатлительной, ни за что не согласилась бы жить в квартире, где произошло убийство.

Не знаю, как бы нам удалось выпутаться, не сделай нам судьба внезапный подарок в виде капитана Селезнева. Благодаря молодому оперативнику с Петровки мы не только избежали обвинения в убийстве, но и утаили всю эту историю от Машеньки. Правда, в итоге она все равно отказалась переселиться из Опалихи, решив, что московский воздух вреден детям, но, по крайней мере, мы избавили ее от нервотрепки.

Надо сказать, что Селезнев пришел к нам на помощь совершенно бескорыстно, просто из любви к ближнему. В ходе расследования, узнав о нашей компании, он проникся к нам заочной симпатией, а потом вышел на меня, и так получилось, что, пока тянулась следственная свистопляска, только со мной и общался, завоевав мое самое горячее расположение.

И вот когда все неприятности остались позади, я познакомила капитана с друзьями, нисколько не сомневаясь, что они придутся друг другу по душе. Не тут-то было. Несмотря на открытую доброжелательность Селезнева, эти неблагодарные свинтусы оказали ему такой ледяной прием, что просто кровь стыла в жилах.

Я ничего не могла понять. Даже если не брать в расчет того, что Селезнев помог нам, рискуя своим служебным положением, он был на редкость приятным, располагающим к себе человеком, неглупым, веселым и великодушным. Не заметить этого могли только законченные идиоты, мои же друзья, если и страдают идиотизмом, то в относительно легкой форме. И тем не менее в своем неприятии Селезнева они были единодушны. Даже Генрих, который отличается излишней мягкостью и готовностью приветить кого попало, в присутствии нового знакомого чувствовал себя мучительно неловко, точно чопорная старая дева, по ошибке попавшая в матросский бордель. Марк и Прошка вообще вели себя отвратительно. Оба весь вечер говорили гадости, Марк — в завуалированной форме, Прошка прямым текстом. А Леша был нем, как рыба, хотя в этом как раз не было ничего необычного: Леша у нас чрезвычайно стеснительный и в присутствии посторонних рта почти не раскрывает. Если бы не поведение остальных, его молчания можно было бы не замечать, но, учитывая все вышесказанное, и оно здорово действовало мне на нервы.

Селезнев, конечно же, все понял и поспешил откланяться, как только позволили приличия. Я устроила грандиозный скандал и, решив, что этой воспитательной меры вполне достаточно, предприняла еще одну попытку сближения. Она тоже потерпела фиаско, хотя на этот раз друзья избрали иную линию поведения. Они были предупредительны и обходительны, словно лакеи в дорогом трактире. Даже Леша, синея от натуги, умудрился вставить в разговор пару любезных замечаний — совершенно невпопад, разумеется. Селезнев от этой приторной вежливости слегка опешил, потом попытался обернуть все в шутку и, потерпев неудачу, бежал еще поспешнее, чем в прошлый раз.

Я учинила еще один скандал, но друзья, состроив обиженные мины, притворились, будто не понимают, отчего я бешусь. Тогда я поняла, что с наскоку эту проблему не одолеть, и принялась думать. Через неделю напряженных раздумий до меня дошло, что, пока не известен побудительный мотив такого поведения моих мучителей, искать выход бесполезно.

Следующую неделю я всеми правдами и не правдами вытягивала из них ответ на вопрос: чем им не по душе Селезнев? Я и спрашивала их в лоб, и пытала исподволь, я беседовала с ними поодиночке и всем скопом — безрезультатно. Все четверо старательно уходили от ответа. В конце концов я сдалась и решила не торопить события. Если мул упрется, его не сдвинешь. Не желают общаться с Селезневым — их дело. Мне же капитан был глубоко симпатичен, и отказываться от приятного знакомства я не собиралась.

Казалось бы, инцидент исчерпан, можно по-прежнему встречаться с друзьями по пятницам за бриджем и в остальные дни, когда им будет охота меня видеть, а с Селезневым в промежутках, и все довольны. Как же, разбежалась!

Дней через десять после принятия столь мудрого решения я начала замечать, что отношения в компании неуловимо изменились. В них вкралась какая-то официальность, чего наша совместная биография еще не знала. Я попыталась уверить себя, что это мне мерещится, но когда Прошка — тип вполне бесцеремонный — позвонил мне и вежливо поинтересовался, не могу ли я завтра уделить ему часок-другой своего драгоценного времени, сомнения отпали. За последние сто лет Прошка ни разу не соизволил уведомить меня о своем визите заранее, не говоря уже об испрашивании разрешения. Вывод очевиден — мне поставили ультиматум: либо я рву все связи с Селезневым, либо отношения с друзьями приобретают характер светского общения.