Лёха - [21]

Надо заметить, что он правильно оценил поведение своих товарищей — Жанаев действительно чувствовал себя отлично. Его накормили, и никто не трогал. Но вот чего не представлял себе наблюдательный Семенов, так это то, что Жанаеву было хорошо, только хотелось ему обратно воевать. Не потому что он любил воевать, просто он знал, что пока война не кончится, он не поедет к своей Сэсэг. А кончиться война может, если они победят. А для этого ему, Жанаеву, надо идти и воевать. Потому ему было хорошо, но хотелось поскорее вернуться на войну. Чтобы вернуться домой. И Евграф Филиппович, ветеран империалистической, тоже думал не вполне так, как предполагал молодой еще Семенов. Не любил Евграф Филиппович Советскую власть, хотя и не сказать, чтобы сильно от нее потерпел. Однако, мыслей чтоб не пустить или сдать германцам вояк — и в голову не пришло. Да и как сказать сдать — германцам! Это ж дело такое, что красные али белые — это одно, а германцы — они всегда германцы! Свои, бывало, зверствовали и почище, да все одно — те — германцы… И все тут!

Потому мысли у Евграфа Филипповича были совсем другие — как бы уговорить этих крепких молодых мужиков не искать ходу до своих, а остаться тут. И работа, и защита, да и бабы, опять же, вон как смотрят… В этом Семенов — как крестьянин — угадал верно. Но и тут старик немного глядел иначе. Семенов ожидал подсознательно, что дед обратится к нему. Но для старика Семенов был не той фигурой — в знаках различия старый солдат разбирался неплохо и потому сразу решил для себя, что старший здесь — летчик. С ним говорить и надо. Но напрямую Евграф сказать все не решался — вон, старшой-то их, из этих, что на еропланах летают — сидит себе молча, ни слова не говорит. Умный, значит, командир, хоть и молодой.

А с умным торопиться не след.

Да и помнил Евграф Филиппович насчет воинского долга и прочего, вспоминать не любил, да и не забудешь — что с иными за отказ воевать было. Потому решил отложить это на потом. Пока решил послушать, что заливает тут солдатик с городскими ухватками. И слушал.

Семенов тоже слушал и немного удивлялся тому, что его городской приятель, в общем-то, даже и не привирает. Что особенно удивило — в общем, простецкие ситуации в изложении языкатого черта Петрова становились красочнее и впечатлительнее, что ли. И первый налет ревущих дурниной самолетов и бесконечное окапывание, и трупы на дорогах и вонь горящей техники, и первый бой — все это становилось не просто обыденной жизнью сотни мужиков, а прямо кино каким-то. И тем более — сам Семенов мог бы вспомнить особенно тяжелые моменты только какими-то кусками, словно смотрел в трубку. А Петров — гляди-ка — засек такие детали и нюансы, какие и Семенов не увидел. Вроде на одно смотрели, а видели разное. Да и рассказать бы все это так цветасто, как токарь — Семенов точно бы не смог. А если бы и изложил — получилось бы очень сухо и сдержанно. Да и не стал бы многое рассказывать, ни к чему. Ну вот, например, зачем говорить посторонним людям, что когда серо-синий немецкий танк остановился совсем близко и стал разворачивать башенку в сторону ячейки, где в этот момент Семенов судорожно пытался заменить пулеметный диск, но его заело и никак не получалось оторвать тяжеленный стальной блин, так вот жизнь перед глазами не проносилась. А тоска свинцовая одолела, впору выть было от злости, когда коротенький стволик танковой пушки неудержимо накатывался черной дыркой прямо в живую душу пулеметчику. И Семенов оплошал, испугался и не нашел ничего лучшего, как присесть в своей тесной вертикальной ячейке, которая в тот момент показалась вертикальной могилкой. И даже на молитвы не хватило времени, когда над головой тошно и оглушающее жахнуло и по спине тяжко ударило, прерывая дыхание. Кому это важно и интересно? Только себя позорить. Семенов с неудовольствием вспомнил, как не мог разогнуться, и страшно стало, что так и будет медленно умирать на дне своей ячейки. Скрюченным, бессильным, нюхая до последнего момента оставшейся жизни кислую вонь сгоревшего пороха из наваленных на дне стреляных гильз. Не сразу понял, что это не позвоночник перебило, а просто свалился сверху сбитый взрывом покореженный пулемет. И кому это интересно? Да никому, и рассказывать такое стыдно и не нужно. Надо же — опытный обученный красноармеец, а не сообразил пулемет с собой захватить в ячейку, на бруствере бросил. У Петрова же все получалось картинно и героически, но при том не вызвало скуки, как высокопарные газетные статьи про героизм.

— Тут Габайдуллин нагреб гранат из ящика, свернул из них связку — четыре ручки в одну сторону, пятая — в другую, потом вторую такую же проводом обмотал — и как уж — прямо скользнул в траву. Смотрю, а он уже около этого танка, рукой махнул — полетела связка. Да неудачно. Железяка эта довернула — и на него. А его видать взрывом уже повредило, смотрю — возится, да слабо так. Когда почти наехала — он так рукой еле — еле пошевелил, да вторую связку и сунул прямо под гусеницу. Как долбануло! Габайдуллина отшвырнуло метров на пять, а гусеницу порвало, аж траки в разные стороны полетели, причем здоровенное колесо ведущее в щепки разнесло! Колесо вполовину человеческого роста, огромное — а вдрызг снесло. Напрочь! Танк перекосило, стрелять перестал, а наш взводный это увидел и орет: «Раз назад нам нельзя — а ну все вперед, кто меня слышит! За мной!» Ну и кто живой был — поднялись и за ним…