Легкое пламя. Триллер для двоих - [27]

– Ты просто сумасшедшая, – спокойно сказал Кирилл, а потом громко захохотал, как будто на него напал такой же приступ, как когда-то давно в Амстердаме после действия марихуаны. Он с облегчением вздохнул и уже набрал в легкие воздуха, чтобы сообщить ей, что Славка сто лет как живет в Америке, и что из каюты она вроде бы не выходила, но промолчал. Маша впервые обрадовалась, что не была за Кириллом замужем, расправила поникшие плечи и, отпустив, наконец, все, что все эти годы ее мучило и душило, хлопнула дверью. Из его фамильной квартиры она выехала быстро, царственным жестом кинув на стол ключи от машины. Единственный человек, который поддержал ее морально, был, естественно, водопроводчик из пятого подъезда, который изредка помогал поднимать сумки на пятый этаж ее родительской квартиры. Через полгода, впрочем, к Кириллу она вернулась.

Жук

…Рано утром она склоняется над его белобрысой головой. Он продирает глаза, дрожит как котенок, ежится, и она понимает, что сын еще совсем ребенок. Как она это понимает? Потому что подходит к нему, берет на руки и целует, а он – радуется до какого-то безумия, как и она. Она ощущает его гладкую кожу и запах, такой родной и близкий. Потом снова кладет в кроватку.

В тот день он не захотел идти в детский садик. Обычно она просто будила его, и он стремглав вскакивал, сам напяливал одежду, шел есть кашу. А в тот день съел кашу, а потом раз – и снова лег в кровать. Она пыталась его уговорить, гладила по голове, потом снова кормила, уже не кашей, а целой горстью конфет, то есть «ки», так он их называет. Но он не давался ни в какую. Потом она вышла на лестничную клетку, позвонила в дверь, думала, что он, как обычно, встрепенется, и пойдет-побежит в коридор, чтобы там сесть на свой маленький стульчик, одеться, и уже потом – стремглав бежать в детский сад.

Но в тот день, такого не произошло. Потеряв надежду предстать перед воспитательницей в нужное время, и воображая, с каким грозным видом она отправит ее домой вместе с сыном, она, все-таки собрала последние силы, подхватила его на руки и отнесла на лестницу, пока он отчаянно колотил ее ногами по животу и скручивал в штопор очки.

– Вйошь! Вйошь – не воймешь! – вопил он, и снова отчаянно лупил ее уже по спине, а потом навзрыд плакал, обиженный, униженный, совершенно, казалось бы, непонимающий, что же такое произошло и в чем он виноват.

Она шла по снегу. Санки были очень красивые, но не ехали по асфальту, который за ночь проступил сквозь снег, и она мысленно считала соотношение поверхности асфальта по отношению к снегу и общую дистанцию, которую предстояло пройти. Он возлежал на санках как король, изредка ухватываясь за торчащие по сторонам палки («пальти!»), и в этот момент ей казалось, что искры в ее глазах сейчас превратятся в огромные звезды, которые, наконец, затмят небосвод и всю планету.

В детском садике ей когда-то сказали, что мальчики очень регламентированы. Она теперь это хорошо знала. Если она вдруг меняла маршрут, или вела себя не так как обычно, он отчаянно ревел и выл, всем своим видом заявляя, что такой трагедии он не потерпит никогда. Вот поворот – направо, здесь он обычно слезает с санок, и они идут пешком. При этом он мужественно тянет эти санки на себе – а потом ставит их снова в снег и – садится.

– Сколько времени? – спросила она сына.

Он равнодушно обернулся к ней, снял варежку и показал указательный палец. Так его в прошлом году научили в детской саду.

– Не год, а два тебе годика! – закричала она, ощущая адскую боль в животе, руке, обоих ногах, а потом подняла санки вместе с ним и усилием воли перенесла их через некстати образовавшиеся дыры в асфальте.

Их всегда обгоняли машины. Сегодня, правда, был понедельник, поэтому сзади ехал пьяный трактор, который то прибавлял скорость, то убавлял, так, что ей казалось, сердце выскочит к чертовой матери, и сына некому будет водить в детский сад. У самого поворота направо, он вдруг встрепенулся и всем своим видом давая понять, что он все-таки мужчина – снова выпрыгнул из санок и со словами «я сам-сам»! потащил их прямо на проезжую часть, да так решительно, что даже трактор сзади, похоже, испугался и заглушил мотор, в ожидании, что же будет.

У самой решетки при входе в детский сад он встал, просунул голову между прутьев и замер, как будто мечтал стать этакой статуей всю жизнь. Она некстати вспомнила одного чудесного мастера, который всю жизнь мечтал придумать, какие именно руки были у Венеры Милосской. Эта некстати закравшаяся мысль ее немного развеселила, потому, как она поняла, что он теперь не сдвинется с места целый час, на работу она опоздала, в детский сад тоже, но, зато, они обогнали все-таки этот треклятый трактор, и теперь он может, не дай Бог, помереть, но только от холода. Не от проходящих мимо машин.

Когда она предстала, наконец, перед воспитателем, то подумала, что все-таки она, эта воспитательница была единственным человеком на свете, которого она боялась в своей жизни, и что он самый замечательный ребенок на свете. Он тоже так подумал, потому что неожиданно для себя и для нее чмокнул ее в нос и так резво скинул ботинки, что ей снова показалось: именно вот для этого момента, как и для момента, когда, поставив, наконец, санки, они бежали с ним за руки к двери воспитательской, она и родилась на свете.