Легкое бремя - [15]

Бросать и смерть, и гром. Испуганно затих, —

Нет, не испуганно, а только любопытно, —

Вокзальный пестрый люд. Сердца трепещут слитно:

Что, бросит или нет? И если да, то где?

И смотрят, смотрят вверх. Нет, никогда к звезде

Так не прикован был взор человека жадный

С боязнью…

<1915>

«Ваш профиль египетский, Ваш взор усталый…»

Ваш профиль египетский, Ваш взор усталый,

Ваш рот сжатый, — алая печать.

Вам, наверное, шли бы на шее опалы

И на лбу высоком забытая прядь.

Забытая прядь — уреус царицы;

Вот дрогнули веки — чу, звон мечей…

Все это глупости, но Вы будете сниться,

Вы мне будете сниться много ночей.

1915–1916

«Шмелей медовый голос…» [50]

Шмелей медовый голос

Гудит, гудит в полях.

О сердце! Ты боролось.

Теперь ты спелый колос.

Зовет тебя земля.

Вдоль по дороге пыльной

Крутится зыбкий прах.

О сердце, колос пыльный,

К земле, костьми обильной,

Ты клонишься, дремля.

«Я в этом мире, как слепой…» [51]

Я в этом мире, как слепой,

Иду и ничего не вижу,

Но ничего и не обижу

Своей бессильной клеветой.

Я знаю: солнцем красен день,

Цветут цветы, цветут надежды;

Но, легкие сомкнувши вежды,

Иду, медлительная тень.

Мой зоркий глаз — моя клюка,

Не упаду в пути на камни.

Я не живу, но не легка мне

Моя предсмертная тоска.

<1915>

КРАПИВА [52]

I. «У калитки куст крапивы…»

У калитки куст крапивы.

Пыльный полдень. Жаркий день.

По забору торопливо

Пробегающая тень.

Ну так что ж, что день мой пылен,

Ну так что ж, что пуст мой сад,

Что свести с земли бессилен

Мой сухой и мутный взгляд?

Жду я, жду я, жду упорно,

Жду, как ждет земля и сад:

Вот рассыпанные зерна —

Капли в крышу застучат.

С громким шумом, свежим треском

Взрежет небо белый змей

И сожжет лучистым блеском

Пыль и зной души моей.

1915

II. «Где водоем старинный пуст…»

Где водоем старинный пуст,

Расту, крапивы тощий куст.

Полдневный ветер налетит,

Прошелестит и запылит.

Я — в волосках, меня не тронь,

Мой каждый волосок — огонь.

Ужалит злей, больней шипа,

Безумна злоба и слепа.

Сожмет ли грубая ладонь —

В нее пролью я свой огонь.

Коснется ль нежная рука —

Я обожгу ее слегка.

Ах, ни любви и ни обид

Сухое сердце не простит.

1915

«Ваши губы так румяны…»

Ваши губы так румяны,

Так замедленны слова,

Так идет лицу Светланы

Под глазами синева.

Жизнь — томительная сказка:

Вы ни живы, ни мертвы.

Ваша легкая гримаска —

Маска Смерти и Совы.

1915

«Судьба моя простая…» [53]

Судьба моя простая:

Искать и не найти,

За счастьем бегать, зная,

Что нет к нему пути,

Стучать клюкой дорожной

В чужие ворота,

Входить где только можно,

Где дверь не заперта;

За трапезою скудной

(И нищим подают)

Знать, что дворец есть чудный,

Где пляшут и поют,

Днем пляшут и смеются

И песни без конца,

А ночью слезы льются

С потухшего лица.

О жизнь, без слез, без песни,

Лихая жизнь моя,

Круг суетный и тесный

Земного бытия!

1916

Самострельная («Господа я не молю…») [54]

Господа я не молю,

Дьявола не призываю.

Я только горько люблю,

Я только тихо сгораю.

Край мой, забыл тебя Бог:

Кочка, болото да кочка.

Дом мой, ты нищ и убог:

Жена да безногая дочка.

Господи Боже, прости

Слово беспутного сына.

Наши лихие пути,

Наша лихая судьбина…

18-21 марта 1916

Стихи 1903–1905 гг. Фрагменты [55]

Вчера («Мы ехали за город шумной толпой…»)

Мы ехали за город шумной толпой,

Мы веселы были и пели.

Звенел, разносился наш смех молодой,

Сливаяся с шумом метели.

Все, что попадалося нам на пути,

Остроты и смех возбуждало;

Старик, что с дороги замедлил сойти,

Когда его тройка нагнала,

Ухабы и снег, что обильно на нас

С беззвездного неба валился.

И тройка за тройкой со звоном неслась,

И шум голосом разносился.

Мы лесом поедем, и вторит нам лес,

Звучат колокольчики бойко.

А город из виду давно уж исчез…

Эй, ты, разудалая тройка!

Мы песню затянем, и песня звучит

Тоскою о бедном народе,

Что спину, под палки подставивши, спит

И грезить забыл о свободе.

То грянем другую: проснется народ,

Конец его сну‑исполину;

Поймет он, кто кровь его жадно сосет,

И в руки возьмет он дубину.

Вот кончится лес, и мы полем летим;

Огни показались деревни.

Как скоро! И мы ямщику говорим:

Левее, левее, к харчевне!

«Не в пустословии речей…»

Не в пустословии речей, —

В страданиях народа,

В безумных криках палачей

Рождается свобода.

Чтоб старый мир был обновлен

Взаимною любовью,

Он должен быть дотла сожжен

И залит алой кровью.

Когда он будет испеплён,

И кровью все покрыто,

Лишь из кровавых выйдет волн

Свобода — Афродита.

«Гляжу в лицо я пылающей тверди…»

Гляжу в лицо я пылающей тверди.

Тверд и ровен мой гулкий шаг.

Шелестит на высоко поднятой жерди

Победное знамя — красный флаг.

3а мною в волнах зычных напева

Мерный топот тысячи ног,

И полна наша песня священного гнева:

Нам ненавистен царский чертог[56].

Пусть не один предатель меж нами

С поднятым взором, горящим лицом.

Глухо дрожит земля под ногами,

Солнце пылает полдневным венцом.

В воздухе пыльном ходит волнами

Дерзкая песня — полуденный гром.

«Опять дышу полей целительной отравой…»

Опять дышу полей целительной отравой.

Весенний небосклон и ясен и глубок;

И осиян лучей воскресшей славой,

Как пышный храм, как храм золотоглавый,

Горит зарей забрызганный восток.

И воздух молодой, не нежащий и пряный,

Меня холодною водою обдает.

Иду в полях, весенним ветром пьяный,

И в теле крови ток багряный

По жилам бег стремительный несет.

Как любо мне впивать всю ширь, всю