Легкая палата - [20]

– Деда! – подбежала златовласка пяти лет отроду, охватила колени, запачкав мокрым песком его белые брюки. – А чего Рустамка в меня швыряется?

– Ну-ну. Живите мирно, – Игорь ласково подтолкнул кроху к смуглому мальчугану.

– Всё для них, для внучат, – сказал он, провожая увлажнившимся нежным взором взявшихся за ручки, бегущих к морю малышей. Чем чёрт не шутит: может, и приведётся породниться. От смешанных браков получаются очень красивые дети.

СКОРАЯ НА АВТОПИЛОТЕ

«В четыре утра позвонила мама. Сказала, что чувствует себя нехорошо. Я быстренько оделась, вызвала такси. Мама лежала лицом к стене, свернувшись калачиком, как маленький ребёнок. На вопрос, что случилось, где болит, долго обиженно молчала, потом сквозь зубы сказала: «Везде».

И что прикажете говорить диспетчеру скорой? Дело в том, что у нас с мамой всегда были сложные отношения, а в последнее время они особенно обострились. Она была одержима идеей переезда ко мне. Да не дай Бог! У мамы нелёгкий характер, у меня тоже не сахар. Каждое воскресенье она проводит у меня. Телевизор смотрим – ссора. Чай пьём – опять ссора.

Конечно, со временем я бы забрала её к себе. Оттягивала этот момент, пока мама на ногах, себя сама обслуживает. Три раза в неделю приезжала к ней: убиралась, готовила, ходила по магазинам. Звонила каждый день, и не по разу.

Скорая приехала быстро. Врач спросил о самочувствии – мама пошевелилась и не ответила. Повторили вопрос – снова молчание. Её попытались перевернуть на спину – сердито сбросила руку и ещё больше вжалась в стену, закостенела.

Фельдшерица посмотрела на меня. Я вздохнула, пожала плечами и выразительно возвела глаза к потолку. Дескать, а мне-то приходится терпеть эти выкрутасы каждый день. И тогда фельдшерица негромко, но отчётливо произнесла: «Вот сука, а?» – в адрес мамы. Доктор отвёл глаза и деликатно промолчал. Сделал вид, что не услышал…»

Вообще на меня, по роду моей деятельности, часто ссыпают камни с души и вываливают побрякивающих костями скелетов из шкафа. Но чтобы такого скелета! Ошеломлённо переспрашиваю:

– Вот так прямо и сказала?! Сука?! Не может быть! Может, вы не расслышали?

Собеседница поднимает на меня слепые от боли глаза – и я понимаю: всё правда. Так и было.

– Тогда, – продолжает она, – маму увезли в больницу. Где выяснилось, что у неё произошёл разрыв аневризмы. Через три дня мама умерла. Всё это время я не отходила от её постели, спала на стульях. Держала её руку в своей, шептала самые ласковые слова. Перед смертью мама сказала: «Какая ты у меня хорошая… Как беспокоишься обо мне, ухаживаешь. Спасибо, доченька…»

Она меня простила, но я-то себя – нет! Я предала её, когда сообщнически трясла головой, возводила глаза к потолку, вздыхала и «понимающе» переглядывалась с фельдшерицей. Так сказать, была её союзницей против мамы, дала моральное добро, и она произнесла чудовищные слова…

А мама почему в тот момент молчала? От характера, от силы, от упрямства своего. От невыносимой боли, наконец. Не хотела признать непривычного состояния, недуга своего. Всё в ней негодовало: как она, до сих пор такая сильная характером и телом, волевая – и вот лежит беспомощная. Услышала в моём голосе нотки раздражения – и обиделась, замкнулась, зажалась, как малый ребёнок.

– Но вы тогда возмутились этим… Не хамством фельдшера даже… Должностным преступлением. Человеческим.

Собеседница отводит глаза. Нет. Она НЕ СКАЗАЛА НИ СЛОВА.

Может, объяснить это стрессовым состоянием? Мы часто в таких ситуациях растеряны, подавлены, зависимы от людей в белых халатах… Но ведь можно было наутро поднять шум, пойти к главврачу, написать заявление.

Никуда она не ходила, ничего не писала. Сначала забегалась с мамой, потом с похоронами, а потом… Какой смысл, ничего уже не изменить: маму не вернуть. Значит, фельдшерица продолжает ездить на вызовы. И, если ей что-то не нравится, раскрывает рот и… по полной выливает на больного дерьмо. Под деликатное молчание врача.

– Но нельзя же это так оставлять. В какой день вызывали эту бригаду, в какой час? Можно же восстановить хронологию…

Она качает головой: поздно, поздно. С той поры прошло семь лет. Женщина все годы носит это в себе. В который раз прокручивает в голове, не может забыть то утро, когда она переглянулась с фельдшерицей… Мама лежала спиной и не видела, но слышала одобрительное молчание дочери. Её предательство.

– Но ведь сохранились в архивах журналы вызовов? – не могу успокоиться я.

Сохранились, не сохранились… Какая разница, маму не вернуть…

Про собеседницу больше не будем – ей с этим жить всю жизнь. И про фельдшерицу не будем – с ней всё ясно. Про таких в советское время говорили: «Ей не место в рядах строителей светлого коммунистического будущего». А нынче…

Хорошо, найдём эту хамку в белом халате. Дадут ей выговор, общественное порицание какое-нибудь, дисциплинарное взыскание. Лишат денежной надбавки (что вряд ли: много времени прошло). Но в газете про неё, с полным именем-отчеством-фамилией, не напишешь. Привлечёт ведь к ответу за клевету, и суд встанет на её сторону: где доказательства, свидетели, на худой конец, диктофонная запись?