Легенды света и темноты - [8]

— Наша дочь из живого, того, что живет свой срок, а потом умирает, — сказала луна, плача в ночи серебряными слезами.

Опять разгневалось жаркое солнце. Но гнев не меняет времени, он лишь жжёт. Тогда луна устроила Ночь второго колдовства и, к утру рядом с Арахной лежала, пища, крошечная девочка, размахивая ручками. Прикрыло солнце горячий глаз облаком, и смотрело в щелку, как Арахна, широко раскрыв рот, обмакивает пальцы в слюне, мажет себе низ живота, и через малое для солнца время, из распухшего живота выходит орущий младенец. И еще один.

— Раз с живым по-другому нельзя, пусть так, — сказало Солнце, — это даже интересней.

Но, через малое время опять разозлилось, закричало сонной Луне через все небо:

— Дочери, созданные твоим колдовством, тупы и ленивы. Посмотри, как скучны их узоры! А старшая скоро развалится на куски, из которых ты слепила ее! Ночная пряха, что нам делать? Скажи, пока я вижу твой бледный серп!

— Ложись спать, сестра, не горячи огненную кровь.

И, нагнувшись из ночи к земле, Луна-пряха стала смотреть на ковры, рядом с которыми спали дочери. Все было на них: зубцы гор, завитки трав, пятна цветов, цепи рек и россыпи светящихся камней. Но не доставало лишь малого, как некогда кукле из коры и кожи не хватало живого сердца. И тогда Луна-пряха, протянув бледный луч, коснулась им трясущейся головы дочери Арахны. Та не спала, ожидая смерти.

— Может быть, ты знаешь своих дочерей лучше, чем мы? Скажи мне, что нужно, чтоб пальцы их ткали живые узоры?

— У них нет любви, которая сведет их с ума, — был ответ.

— Хорошо, что сестра моя, солнце, не слышит тебя, — улыбнулась Луна, — но что надо сделать?

Рассмеялась тогда старая Арахна, всю жизнь рожавшая крепких дочерей-ткачих для услады небесных прях. Покачала седой головой.

— Протяни мне руку, небесная мать. Чтоб я не умерла, пока буду совершать женское колдовство, которого ты не умеешь.

Протянула Луна тонкую руку-нить, чтоб Арахна смогла встать, и смотрела, удивляясь светлым лицом, как дряхлая женщина ткет незаконченный ковер, растянутый на поляне. Там, в полный рост, подымался кто-то, с головой лесного медведя, туловом льва, руками большой обезьяны, и с торчащим членом, похожим на свирепую змею. Наконец, откусив последний узелок, Арахна отступила, чтоб лунный свет заполонил полотно.

— Это кто? Разве руки его смогут выткать узор? Разве глаза увидят красоту? А посмотри на его ноги, на тулово, похожее на кряжистый дуб!…Зачем?

Рассмеялась в ответ Арахна. И, медленно ложась под мягкие кусты, напомнила ночной матери:

— Пусть пряха-солнце оживит его сердце.

Уснула.

Поутру, увидев корявый рисунок, Солнце в гневе будило Арахну.

— Этот урод должен получить горячее сердце? Не бывать тому!

— Тогда не будет и жизни, мать-мастерица. И до скончания вечности смотреть тебе на одни и те же узоры, скучные, мертвые.

Но не могло уступить гордое Солнце. Сказало последнее слово и замолчало:

— Сменяй свою жизнь на жизнь чужака. Если ты печешься о дочерях, умри. Стань горой, камнем, отдай ему сердце.

— Пусть так, — сказала старуха, и мужчина ожил, а мать умерла.

С тех пор смотрят с небес вечные пряхи, как рвут сердца женщины, путая нити своих жизней, сходя с ума и сводя с ума мужчин. Любовь, перейдя вместе с сердцем матери их, Арахны, оживляет узоры, и те уже выстлали прошлое бесконечным покрывалом, да и в будущем не видно ему конца. И стоит, сгорбив каменную спину, матерь-гора, бросив в стороны уставшие руки, а вокруг нее — первые дочери, горами поменьше, дают людям приют и защиту, оберегая от зла, и не прекращается плетение жизни.

АХАШШ Легенда о сотворении мира великим Ахашшем (Татуиро serpentes)

— Старый Мир принадлежал Мудрым и был соткан из двух частей. Утро и вечер, день и ночь. Все имело свою тень и свое отражение. У каждой реки был исток и было устье. У каждого моря были волны и было дно. Мудрые хранили землю и наблюдали за ней. Днем на землю смотрело жаркое око Эуха, а ночью сверкал в темноте белый глаз Ноашши. Там, где смыкались начало и конец, на линии, которая держит море и небо, Эух и Ноашша встречались. И после каждой встречи на земле рождалось живое. Мудрые знали это и давали имена новым деревьям, тварям, ветрам и дождям, происходившим от встреч.

Сильные рожденные получали слабых рожденных для своей еды, а для слабых была трава. Все существовало парами. И так и должно было быть, знали Мудрые. Потому что у всего есть свое начало и свой конец, своя голова и свой хвост.

Самый Мудрый из Мудрых, чье имя было на языке мудрых Ахашш, думал. Он думал, потому что был рожден для этого и ни для чего другого. Он ел, чтобы смерть не мешала ему думать. И совокуплялся с женами, чтоб тело его работало размеренно и не отвлекало от мыслей.

Он жил в лесу и каждый день, выходя на свет Эуха, выбирал себе место для мыслей. И шел в него. Думая, он видел, что мысли превращаются в тварей. А твари, что уже рождены, меняются от его мыслей. Он думал о том, что вода в реке стекает в море, и так оно и было. Он думал о том, что тело его нуждается в еде, и тогда лесные звери меняли жизнь на смерть и их начало превращалось в конец. Ахашш понял, что он — сильнейший. Он меняет все, но нет твари, что изменила бы его самого. Значит он, Ахашш — начало всему, чем полон мир. И тогда он задумался над главным — кто кого родил в самом начале? Мир вокруг родил Мудрейшего? Или сам Ахашш родил этот мир? А он был стар, очень стар, но чувствовал это не телом, а разумом, потому что не видел начала мира в тумане воспоминаний. Но он помнил все и потому знал, что туман начала его жизни — не может быть признаком старости. Значит, думал Ахашш, лежа на траве и прислушиваясь, как превращается в его тело жирная антилопа внутри, значит мир тогда был еше не закончен, а только начат. Но если я помню его начало, значит я старше Мира…