Легенды Потаповского переулка - [53]

Никого, даже Митю, не пустили в зал, даже для слушания приговора. А «Юманите» и прочие газеты писали — «открытый суд», и Сурков на своих пресс-конференциях распинался, как все было демократично, как мастерски доказано преступление, какой мягкий и справедливый приговор.

Итак, маме — восемь лет (ей было в ту пору 48 лет), мне — три, а не пять, как просил прокурор (молодость обвиняемой приняли во внимание).

— Ничего, весь срок сидеть не будешь, — утешают конвойные.

Промаявшиеся весь день у дверей друзья бросаются к нам. ВОСЕМЬ лет? Никто этого не ожидал.

После суда везут уже в Лефортово, где мы сразу оценили добротность царской застройки — высокие потолки, в камерах много воздуха, есть туалет. Светлее. И уже по-новому, изнутри, в который раз читаю про себя и даже вслух какой-то случайной соседке:

Это небо, пахнущее как-то

Так, как будто день, как масло спахтан!

Эти лица, и в толпе — свои!..

Через два с половиной месяца, в конце января, в самый мороз — наконец, этап. Куда? Не добьешься ни от кого. Трясемся в пульмановском вагоне в обществе воровок, лесбиянок, бродяг и — шестерых монашек, не захотевших подчиниться Антихристу. Конвой сует в зарешеченные отсеки воду в алюминиевых кружках. Пытаемся выспросить у наиболее молодых, не обозленных — ребята, куда нас? Мама угощает одного сигаретами, он берет, обещает посмотреть дело, возвращается. Мама приникла к решетке, поворачивает ко мне недоумевающее лицо: в какую-то Тайшетию… Ехать еще долго.

Первая пересылка. Выгружают из вагона ночью. По тому, как долго маневрирует поезд, догадываемся — город большой. Из отрывочных распоряжений конвойных уясняем: Свердловск.

— А раньше-то, до Антихриста, как назывался? — тревожатся монашки, ловко подбирая длинные свои полы и клубочками выкатываясь из вагона. Через их головы конвой футболит толстые их котомки (сухарики, сухое молоко — они «монашествующие», стало быть, даже тюремную кашу с маслом — весьма условным — есть не могут), деревенские узлы — больше дюжины — они деловито ведут им счет.

— Екатеринбург до Антихриста, — говорю я монашкам. Мать Наталья кланяется своим: «С прибытием в престольный град Екатеринбург, сестры».

Топчемся на полотне. Сменный конвой неуклюже держит в толстых рукавицах «дела», развязывает тесемки папок. Опять эта идиотская процедура: имя, фамилия, инициалы «полностью»… А мороз градусов 30. Я задираю голову и смотрю на удивительное по красоте сибирское небо — созвездия ослепительно яркие, какие-то ледяные, голова кружится от их непривычного расположения.

— Стройся! Разберись! Пошли!

Мы хватаем свои мешки и пытаемся тащить их по шпалам. Но мы очень устали, замерзли — уже скоро месяц этого пересыльного кошмара — и мы отстаем от колонны. Начальник конвоя начинает дико материться. Мать не выдерживает: «Помогите нам! Девочка только после болезни! Что это за издевательство!»

— Что-о-о? Как преступление совершать — жива-здорова, а как заслуженное наказание — больна? А ну, падла…

— Сволочи, — кричит мама. — Подлецы. Да вы слышали когда-нибудь про Пастернака? «Доктора Живаго» читали? Знаете, кто такая Лара?

Я умоляю ее замолчать: «Мамочка, бросим вещи! Черт с этими мешками, не унижайся…»

— Я сейчас тебе покажу Живагу, — зловеще обещает начальник. И, обратясь к солдату: «В кандей ее. Тряхани хорошенько».

Вот наконец где-то далеко за путями наша черная птичка — наш воронок. Впихивают, вталкивают, кому-то на ноги, на колени, на головы узлы, мешки — что-то колючее около уха — ага, монашеские сухари в вонючей котомке. Монашки запевают — тихо. но стройно, надтреснутыми ангельскими голосами, выводят что-то о Христе. Или к смерти готовятся, думают, не вырваться уж из этой душегубки, у открытой пасти которой, вывалив языки, переступают лапами заиндевевшие овчарки и завязывают тесемки «дел» красномордые охранники? Нет, пение светлое, ликующее… Да, ведь завтра — Крещенье! Охрана поднимается, еще уплотняемся, мать постанывает в своем «кандее» — она отдельно, в микрокарцере того же воронка, белеет ее платок за решеткой. Трогаемся! Сейчас нам покажут доктора Живаго».

Москва, 1965

Письма А. Эфрон

Это очень умная, пишущая страшно талантливые письма несчастная женщина, не потерявшая юмора и присутствия духа на протяжении нескончаемых своих испытаний.

Из письма Б. Пастернака О. Фрейденберг 31 июля 1954 г.

Выбранные письма охватывают период в десять лет. Начиная с первого — еще из Туруханска, «заочного» — и до нарядных поздравительных открыток из благополучия московской квартиры они пунктиром-стежками — прошивают долгие годы нашего знакомства, скрепляют ныне уже расползающуюся от времени ткань пережитого, и оно обретает костяк. Стежки то реже, то гуще — когда события пульсировали с лихорадочной частотой: смерть Б. Л„наш арест, этапы, лагеря, хлопоты о возвращении — Аля отзывалась с той же частотой и всегда сразу же. А когда пульс становился нормальным, ее голос долетал до меня лишь изредка: «Раз не пишешь. Малыш, значит, все в порядке».

Разумеется, сюда вошли не все ее письма мне. Всякий, кто дружил с Ариадной Сергеевной, знает, сколько она писала, — вся ее творческая энергия ушла в письма. И лишь переписка с Пастернаком заслуживает быть опубликованной целиком — это действительно единый вздох, монолит, откуда слова не вынешь. Для меня они так же пронзительны, как письма Ван Гога к брату Тео — свидетельство времени, опыт человеческой верности, образец превосходной прозы. В письмах, обращенных ко мне, разумеется, нет ни этого накала, ни блеска воображения и таланта, поражающих там. Много постных нравоучений, бытовых подробностей и однообразных описаний тарусских красот. Я выбрала те, что пришлись на «вершинные» минуты нашей дружбы — а их было немало — те, в которых и участие, и сострадание, и отзывчивость еще по большому цветаевскому счету, еще не иссяк сердечный запас, еще горел огонь, гревший многих около нее, и меня, почти ребенка…