Легенды нелегальной разведки. Из истории спецслужб - [176]

Всю дорогу Валерка угрюмо молчал и хмуро посматривал в мою сторону, и только когда мы догнали своих, хлопнул меня по плечу и тихо произнес:

— Спасибо, авантюрист. За парней спасибо.

— Прорвемся, — совсем не по-военному ответил я, и на душе у нас стало как-то спокойнее.

Хотя бы на время.

Каплей отстреливался умело и яростно. Выпуская по три-четыре пули короткими очередями, он без промаха валил одного чернокожего за другим. Пулеметчик противника разворотил ему колено пулей из крупнокалиберного пулемета, лишив возможности передвигаться. Он умудрился сам перетянуть ногу ремнем и вколоть себе обезболивающее.

Нападающие отсекли нас от раненого, не давая приблизиться и вытащить его из-под огня. Да и самому каплею было невозможно вырваться из маленькой расщелины, в которую он успел нырнуть, как в окоп. Теперь он, истекая кровью, сдерживал противника огнем, не давая ему возможность приблизиться к нам по руслу высохшей реки. Патроны были на исходе, по-любому наш огонь не мог быть эффективным, и нам отводилась позорная участь наблюдателей.

Каплей обернулся и, махнув рукой, крикнул:

— Уходите, мать вашу! Уходите! У меня патронов еще на пару минут осталось!

Мы с Валеркой, как завороженные, не могли сдвинуться с места. Наконец у каплея вышел весь боекомплект. Мы видели, как он выложил перед собой четыре оставшиеся лимонки, отработанным движением разогнул усики, надел три кольца на пальцы правой руки, четвертую гранату зажал в правой ладони и замер. На секунду обернувшись, он встретился со мной взглядом.

— Пробейся и живи! — крикнул каплей и резко выбросил руки вперед. Гранаты, словно перезревшие виноградины с осенней лозы, сорвались с ладоней и покатились под ноги бежавших к нему темнокожих солдат. Практически одновременно прогремели четыре взрыва.

Наш грузовик, чихая глушителем и хлопая, как акула пастью, сорванным капотом, мчался по выжженной солнцем равнине в облаках пыли, срезая изгибы петляющей дороги. Мы боялись взглянуть друг другу в глаза. Я вцепился в руль так, словно пытался его раздавить, и только периодически сбрасывал ногу с педали газа, чтобы не опрокинуть машину на резком повороте, а затем опять с силой вгонял педаль в пол. Слезы уже не текут, и в глаза лезут песок и пыль. Щурюсь и, как в детстве, тру глаза тыльной стороной ладони.

Валерка полулежит на пассажирском сиденье сбоку от меня. Приступ малярии только что прошел, бледное лицо с потеками грязи от пота напоминает трагическую маску. Наконец он приходит в себя, садится поудобнее, трет лицо ладонями и, ни к кому не обращаясь, говорит:

— Нам теперь с этим жить.

Молча киваю. В зеркале заднего вида мелькает сосредоточенное лицо нашего главного проводника. Его зоркие глаза сканируют местность. Я давлю на педаль газа и веду машину в том направлении, которое он мне периодически указывает; если я отклоняюсь от нужной линии, проводник меня корректирует. Этот молчаливый человек своей энергетикой помогает нам с Валеркой удержаться на плаву в экстремальных условиях. По большей части мы все молчали. Только теперь, когда от тех событий меня отделяет более четверти века, я понимаю, что молчанием мы оберегали друг друга.

Потом грузовик пришлось бросить и дальше идти пешком. Ноги нестерпимо ныли при каждом шаге, но останавливаться было нельзя. Двигаться — это все, что нам оставалось делать. Проводники то появлялись, то исчезали в окружающих нас зарослях буша.

Тащимся, как два наполеоновских гренадера по чужой земле. На зубах скрипит песок. Кажется, что этот скрип будет сопровождать меня всю жизнь. И вдруг. я начинаю улыбаться.

— Ты что, Борисыч, перегрелся? У тебя такой глупый вид, — удивленно косится на меня Валерка.

— Ты на себя посмотри, доходяга, — смеюсь я. — Мы ведь дошли. Понимаешь, Валерка? Дошли!

Он останавливается и смотрит в ту сторону, куда указывает рукой один из наших проводников. Видим палатки, военную технику. Наши!

Старший проводник, прощаясь, пожимает нам руки. Его сухая, сильная ладонь словно генерирует силу. На лице проводника впервые за все это время появляется широкая белозубая улыбка. Его товарищи тоже улыбаются. Как хорошо, что они у нас были, что провели нас через этот чертов Черный континент. Сколько же мы прошли, уму непостижимо! Пытаюсь представить географическую карту и прочертить на ней подобие нашего маршрута. Получается с трудом. В голове крутится только одна мысль — мы дошли. И что бы нам потом ни предстояло пережить, сейчас это было лучшее, что могло с нами случиться.

На десятый день после возвращения в лагерь я попрощался с Валеркой: за мной прислали самолет, и высокие штабные чины услужливо сопроводили меня до аэродрома. Полет, еще полет, потом еще один полет, и вот наконец после четвертой пересадки я лечу в Москву. Родной город встретил меня дождем, больше похожим на слезы от боли невозвратных потерь.

С Валеркой встретиться больше не довелось. Военная судьба в лице его начальства могла забросить парня куда угодно и с какими угодно целями. Надеюсь, он остался таким же сильным и честным человеком, каким я его знал тогда, в середине восьмидесятых.

Борису предстоял долгий и нелегкий путь восстановления. Он с честью преодолел все трудности и, что самое главное, сохранил разум и не озлобился на жизнь. Мой друг детства оказался сильным человеком. Через несколько лет он удачно женился, в его счастливой семье растут дети. Мы видимся очень редко — в те дни, которые означают очень важное для нас. Во время этих встреч мы почти не разговариваем. Достаточно увидеть и почувствовать друг друга, достаточно знать, что мы рядом.