Легенда старинного баронского замка - [21]

«Прочти меня с сочувствием и терпеньем, сострадательная душа, немало труда стоит мне это писанье. Учили меня, как девочку, мало и небрежно, и если б мой возлюбленный Бруно не помог мне научиться письменному искусству, не рассказывать бы мне грустной повести нашего краткого счастья и бесконечных страданий.

А как счастливо протекло мое детство под крылышком добрых родителей. Меня величали последним и первым наследником, а не наследницей древнего рода Ротенштадтов: старинное имя мое я, вместе с рукою, должна была передать моему мужу, которого до известного предела могла и не считать своим господином и повелителем, ибо, по воле отца, утвержденной подписью нашего милостивого короля, я не лишалась права располагать всеми моими владениями, пользуясь в этом случае всеми правами наследника-мужчины.

Мать моя, урожденная Позен, умерла, когда мне минуло тринадцать лет, с ней вместе похоронила я все мое счастье. В тринадцать лет я не была уже ребенком, я давно любила Бруно, — второго сына нашего ближайшего соседа, Адольфа III барона фон Ф., назначенного мне отцом в опекуны на случай своей смерти. Нас так и звали женихом и невестой; отец мой радовался безмерно, видя, что его обожаемое, единственное дитя любимо своим нареченным супругом, как редко наши бароны любят своих жен-рабынь. Ожидали только моего пятнадцатилетнего возраста, чтобы обвенчать нас, и отец Бруно не менее моего отца был доволен этим браком; главное, конечно, тем, что и меньшая ветвь его рода будет никак не беднее старшей; будущий свекор мой ласкал и любил меня более своей родной дочери.

Смерть моей матери положила конец всему. Не прошло и года, как отец, шестидесятипятилетним стариком, несмотря на его беспредельную любовь ко мне, женился на другой, на совсем бедной девушке, едва ли пятью годами старше меня. Мачеха околдовала его, но при всей своей власти над ним не могла, однако, заставить изменить свое завещание: все принадлежащее Ротенштадтам должно было принадлежать безраздельно мне одной; я назначена была начать новый род Ротенштадтов и возвысить его, подобно старому. Вдовья часть мачехи была самая ничтожная, и она никак не могла простить мне свою собственную вину, что так продешевила себя, продав за ничто свою молодость седому старику».

— Я не вижу непоследовательности в рассказе Бланки, — заметила графиня, — разве вы сами переделали его?

— В начале я не позволил себе переделать ни одной фразы, которую сумел верно передать по-французски, — отвечал барон, но это только в начале; но мере же того, как страсть и горе овладевают ее воспоминаниями, как она начинает говорить о своем возлюбленном Бруно и ненавистном Адольфе, слог ее совершенно изменяется, так что очень трудно передавать его, и я поневоле отступал от подлинника. Многих же интересных подробностей в конце рассказа совсем нет.

— Читай, Адольф, — повторила, как эхо, свою первую фразу нетерпеливая баронесса Марья Владимировна.

— «Старший брат Бруно, Адольф, был также товарищем моих детских игр, настолько же ненавистным мне, насколько я всегда любила Бруно, защищавшего меня, с самых первых лет нашего знакомства, от неистовств Адольфа, которому все более или менее покорялись, исключая меня. Адольф никак не мог примириться с моим предпочтением ему меньшего брата, которого он считал существом гораздо ниже себя, будущего владельца майората. Один раз он, наверное убил бы меня, если б не Бруно, заслонивший меня собою. Он заставлял меня сказать, что я люблю его больше всех, что выйду за него замуж, я не соглашалась и смело смотрела ему в глаза, вызывая на борьбу. Страшный удар, предназначенный мне, попал в Бруно и чуть не вышиб ему глаза. Этот случай заставил барона фон Ф. отослать своего первенца в Стокгольм в школу, и я к великому моему удовольствию, несколько лет не видала его.

После женитьбы отца, моя свадьба отсрочилась еще на два года; мачеха, в надежде изменить его волю насчет наследства, уговорила его не отдавать меня Бруно, пока тому не минет двадцати двух лет, а мне семнадцати, пока он не сделается мужчиной, а не ребенком, говорила она, и стала все более и более разлучать нас, ни минуты не оставляя вдвоем. Бруно писал мне нежные письма и через кормилицу мою доставлял их мне. Как благословляла я позже, и благословляю и теперь судьбу, давшую нам в ней такого верного и мужественного друга. Она же достала мне через своего зятя писаря пергаменту, она устроила тайное хранилище в раме моего портрета. Даже мои мучители не посмели разлучить меня с верной женщиной, которой поручила меня мать моя на своем смертном одре.

Смерть отца, случившаяся совершенно неожиданно, когда мне только что минуло шестнадцать лет, оставила меня беспомощной в руках мачехи и ее родни. Опекун мой, почти одновременно лишившийся своей жены, уехал в Ригу и там, как доходили до нас слухи, неистово играл в карты и в кости, к чему имел давнишнюю страсть. Он вернулся в наше соседство не ранее полугода, совершенно расстроив свое состояние, и я начала замечать, что они о чем-то сговариваются с мачехой, и что речь их идет обо мне. Когда мне случалось входить в комнату, они умолкали, бросая на меня знаменательные взгляды. Вместе с тем, мачеха сделалась ко мне гораздо ласковее, не отказывала мне ни в чем, кроме, однако, возможности видеть Бруно. Прошло уже более месяца с тех пор, как он уехал из замка. Письма его становились все грустней и грустней. Наконец, он написал мне, что отец отправляет его на службу в Швецию, и вместе с тем вызывает Адольфа в замок. „Я боюсь, моя дорогая, — так кончал он свое отчаянное письмо, — что отец задумал женить на тебе Адольфа, чтобы твоими деньгами поправить свои дела; он каждый день ожидает описи всех свободных земель, и мы почти нищие“.