Легенда о затмении - [2]

Опустились глухие сумерки, какие бывают в здешних местах в восемь часов вечера; при остаточном свете затмения можно было читать, и оттуда, где мы находились — в двух километрах от города, можно было различить его дома. На небе — пять-шесть звезд, контур горных кряжей словно выгравирован на фоне свинцового неба. Крестьяне, опершись на рукояти кос, глядели на солнечную корону. И мы на нее смотрели, жадно, стараясь запечатлеть в памяти ее образ, чтобы при случае сказать: а как же, в 1900 году я видел его! Из светящегося кольца на неодинаковом расстоянии выбивались огненные завитки. И все мы сознавали, что наблюдаем то, что скорее всего никогда больше в нашей жизни не повторится — никогда! А поблизости ученые выпытывали у Солнца его тайны. Это длилось минуту с четвертью — минута с четвертью торжественного умиротворения.

Всего прекраснее был распад затмения. С момента, когда началось отступление темного лунного диска, стало казаться, будто окруженный лучащимся обручем шар в каком-то месте лопнул и сквозь дыру выплеснулась мощная световая струя, которая в мгновение ока высветлила шар и, изливаясь, начала пожирать края прорехи. Борьба эта длилась какие-то мгновения — завихрение радужных всплесков, и теперь глядеть на Солнце в открытую мы уже не могли. Я бросил взгляд в сторону крестьян — они снова работали, косили рожь.

Больше ничего не предвиделось, и люди стали расходиться, вид у всех был, как это бывает после тягостного ожидания, грустный и расслабленный — этакая отрешенность и вялость, свойственные не только душе, но и телу после секунды высочайшего напряжения, которую тщательно готовили и долго ждали. Время от времени кто-то снова посматривал сквозь задымленное стекло на отступление Луны, но таких было немного. Сомневаюсь, чтобы кого-нибудь занимало исчезновение тени — полное освобождение от нее Солнца. В глубине души каждый испытывал некоторое разочарование, как бы спрашивая себя после пережитого: и это все? Уникальное видение растаяло и для большинства уже никогда не повторится!

Никто теперь не замечал печаль и необычность все еще ущербного света — иная печаль одолевала нас. Разве что некоторые (только не я) приметили, что тени от деревьев напоминают павлиньи хвосты.

Именно здесь начинается моя работа, ибо в этот день я отправился наблюдать не столько затмение, сколько нарождение легенды о затмении. Кто знает, может быть, для того, чтобы создать контрлегенду?

Еще лунный диск не открыл всего Солнца, еще не завершилось затмение, а уже начала створоживаться легенда о нем, да что там — створожилась она еще загодя.

Я теперь и не знаю толком, что я видел своими глазами, а что слышал, — скоро мы вмонтируем в наше непосредственное, подлинное впечатление все, что мы о затмении читали или слышали от других наблюдателей, — не пройдет и несколько лет, как светящийся обруч покатится по нашей памяти, оплетенный разного рода реминисценциями. И я, чего доброго, начну рассказывать о покинувших пещеры летучих мышах, о перепуганных насмерть птицах, вьющихся у колокольни, о закукарекавших петухах, о цыплятах, забившихся под крыло курицы, — обо всем, чего не видел, но о чем слышал.

Кто, вспоминая, может вылущить из всех напластований простейшее подлинное ядро непосредственного впечатления? Только-только сложилось некое представление, а уж оно оплетено диковинными кружевами.

Печать более всего выпекает легенду, раздувая до невероятия ее основу, которая и нарождается в обстоятельствах легенды, подобно любому историческому событию.

Разве мы знаем, что нам дает действительность и что мы даем ей? Мы извлекаем из мира то, что помещаем в него, и помещаем в него то, что из него извлекаем, — мы часть мира. Нет ничего более неестественного, чем быть наблюдателем в отрыве от наблюдаемого, от того, что я наблюдаю также в себе самом, а не только вне самого себя.

Девственных впечатлений не было никогда — все люди так или иначе были готовы увидеть то, что им навязали, — или не видеть вовсе.

Для того, кто ждет затмения и знает в связи с ним, каких понятий придерживаться, или убежден, что знает, этот спектакль природы и впрямь лишен чего-то пугающего или хотя бы величественного. Рассказ Аларкона о затмении 1860 года — чистый вымысел. Не знаю, правда ли, что ныне в Португалии крестьянин из Сантарена, застигнутый убыванием Солнца, пустился бежать, испуская страшные вопли, и бросился в лагуну. Я слышал, что затмение в 1860-м вызвало ужас у сельских жителей, одни падали на колени, испрашивая у неба прощения, другие зарывались лицом в землю, однако за минувшие сорок лет печать проникла во все уголки, так что никого теперь это явление врасплох не застало.

Мы не имеем возможности судить о том апокалипсическом ужасе, который в глубокой древности испытывали при виде подобных явлений люди, чьи души были переполнены тысячелетними мистическими страхами. Уже и Бог-то пугает нас не столь часто, мы повязали его законами природы. На другой день после означенного явления я прочитал, что пишет о полных затмениях в своих дивных “Elementary lessons in Astronomy” известный астроном Норман Локьер, приехавший в Испанию наблюдать наше затмение, — он объясняет, что это один из самых “ужасающих” спектаклей, не имеющий себе равных,