Легенда о трёх прекрасных принцессах - [5]

– Я знаю, Кадига, – молвил султан, – ты – одна из наиболее благоразумных женщин на свете, я знаю также, что ты вместе с тем – одна из наиболее заслуживающих доверия, поэтому-то я и приставил тебя к моим дочерям. Но отцовская осторожность в отношении лиц, на которых полагаешься в таком щекотливом деле, никогда не бывает излишней или чрезмерной. Я хочу, чтобы ты выяснила причину таинственного недуга, который точит и изнуряет принцесс, и придумала средство возвратить им здоровье и веселое расположение духа.

Кадига взялась выполнить повеление. И действительно, она знала о болезни принцесс гораздо больше, чем они сами. Тем не менее, запершись с ними наедине, она сделала попытку добиться их откровенности.

– В чем причина, милые дети, – сказала она, – что в таком чудесном месте, где вы располагаете решительно всем, чего только может пожелать сердце, вас гложут печаль и уныние?

Принцессы окинули равнодушным взглядом свои апартаменты и вздохнули.

– Быть может, вам чего-нибудь хочется? Не достать ли вам знаменитого попугая, говорящего решительно на всех языках и приводящего в восхищенье Гранаду?

– Фи, мерзость! – воскликнула принцесса Саида. – Ужасная, крикливая птица, лопочущая слова, лишенные всякого смысла; надо быть совершенно безмозглым, чтобы выносить подобную дребедень.

– В таком случае не послать ли за обезьяной с гибралтарской скалы; уж она, по крайней мере, доставит вам развлечение своими ужимками?

– Обезьяна? Фу! – возмутилась на этот раз Сораида. – Ведь она отвратительное подобие человека. Ненавижу этих противных животных!

– А что вы скажете о Каземе, знаменитом черном певце султанского сераля в Марокко? Говорят, что его голос столь же высок и тонок, как голоса женщин.

– Я пугаюсь при виде черных рабов, – молвила впечатлительная Сорааида, – кроме того, я потеряла вкус к музыке.

– Ах, дитя мое, ты бы этого не сказала, – ответила лукавая старая женщина, – нет, не сказала бы, если бы тебе довелось послушать ту музыку, которую вчера вечером слышала я. Пели те самые испанские кавалеры, которых встретили по дороге. Но, помилуй, Бог, почему вы все трое покраснели и пришли в такое волнение?

– Ничего, ничего, матушка, продолжайте!

– Итак, проходя вчера вечером мимо Алых башен, я увидела трех кавалеров, отдыхавших после дневного труда. Один из них очень мило играл на гитаре, тогда как двое других пели по очереди, и делали это так хорошо, что даже стража – и та застыла как статуи или как заколдованные волшебными чарами люди. Да простит мне Аллах! Меня глубоко тронули песни моей страны. К тому же нелегко видеть красивых и знатных юношей в порабощении и в цепях.

Здесь добрая женщина не могла удержаться от слез.

– Но, быть может, матушка, вы доставите нам возможность взглянуть на этих трех кавалеров? – сказала Саида.

– Я думаю, – добавила Сораида, – что музыка нас чуточку развлекла бы.

Робкая Сорааида не вымолвила ни слова, но крепко обвила руками шею Кадиги.

– Покорно благодарю! – воскликнула благоразумная женщина. – О чем вы, дети, толкуете? Ваш отец предал бы нас немедленной смерти, если бы услышал о подобных вещах. Кавалеры, правда, производят впечатление отлично воспитанных и образованных юношей, но что нам до этого? Они – враги нашей веры, и вы должны думать о них не иначе как с омерзением.

Женский нрав, особенно когда приходит пора замужества, являет собой образец достойной удивления непреклонности, и его не могут остановить ни опасности, ни запреты. Принцессы повисли на своей старой дуэнье, уговаривали ее, умоляли и решительно заявили, что ее отказ разобьет их сердца.

Что оставалось ей делать? Она, вне всяких сомнений, была самой благоразумной старухой на свете и одной из наиболее верных служанок своего повелителя, но разве она могла допустить, чтобы сердца трех прекрасных принцесс были разбиты из-за какого-то бренчанья гитары? К тому же, хотя она и жила довольно давно среди мавров и, будучи предана своей госпоже, даже переменила вместе с ней веру, тем не менее родилась в Испании, и в ее сердце продолжали жить кое-какие христианские воспоминания. И вот она принялась размышлять, каким путем выполнить волю принцесс.

Заключенные в Алых башнях христианские пленники находились под надзором украшенного большими бакенбардами широкоплечего ренегата по имени Гуссейн-Баба, славившегося тем, что у него постоянно чесались руки. Кадига отправилась к этому ренегату и, сунув ему в руку большую золотую монету, сказала:

– Гуссейн-Баба, мои госпожи, три принцессы, томящиеся в башне и жаждущие любых развлечений, проведали о музыкальных талантах испанских дворян и хотели бы послушать их пение, чтобы удостовериться в их мастерстве. Я уверена, что ты человек добрый и не откажешься удовлетворить столь невинную просьбу.

– Как? Чтобы вслед за этим моя голова оскалила зубы на воротах моей собственной башни?! Ибо таково будет возмездие, если султан об этом узнает.

– Такой опасности не существует; дело можно обставить так, что желание принцесс будет исполнено, а их отец ни о чем не проведает. Тебе известен, конечно, глубокий овраг по ту сторону стен, протянувшийся у самого подножия башни. Устрой так, чтобы трое христиан работали в этом овраге, а в перерыве между трудами играли и пели, как бы для своего удовольствия. Таким путем принцессы из окон своей башни смогут их слышать; можешь быть уверен, что твоя снисходительность будет щедро оплачена. – Закончив речь, славная старуха еще раз стиснула шершавую руку непреклонного ренегата и оставила в ней вторую золотую монету.