Легенда о Травкине - [13]

На 35-ю Травкин решил больше не ездить. Отвращала «Долина». Он мысленно затыкал уши, когда слышал о ней. Хватит с него этих мерзостей! Он их насмотрелся у Зыкина.

В скором времени Травкин повстречается с Валентином Воронцовым. Пройдут годы, развяжет язык Владимир Михайлович Родин и даст свое объяснение тому, что называл он агрессивной дуростью таланта. Произведя генеалогические изыскания, Родин заявит, что виной всему — девичья любознательность бабки Воронцова (по материнской линии), курсистки, в годы Первой мировой войны застрявшей в Швейцарии и подружившейся с русскими социал-демократами. Один из них бабке приглянулся, его она подкармливала, ссужала мелочишкой. В пивных и публичных библиотеках бабка, немалым состоянием обладавшая, пропиталась духом социал-демократии и встала на платформу Советской власти задолго до того дня, когда на этой самой платформе к купеческому особняку подкатили матросы с винтовками — обобществлять имущество способом экспроприации. Верховодила матросами личность с маузером, курсистка опознала в личности чахоточного эмигранта, того самого, которого подкармливала. Революция пошла ему на пользу, он окреп не столько морально, сколько физически, через два вечера шмякнул на стол селедку: «Маня, разделывай, пришла пора свадьбу крутить!..» Дочери своей курсистка передала все, что знала и умела, вплоть до симпатий к вооруженным мужчинам (Родин особо подчеркивал эту наследственную черту), и дочь выскочила замуж за рядового милиционера с наганом на боку. Семья жила бедно, погремушку для дитяти не на что было купить, и орошавший пеленки Валенька, будущий Валентин Александрович Воронцов, мать подзывал трелью милицейского свистка. Заснет, а над ухом три голоса: из черного зева радиорепродуктора сообщения о разгуле фашизма в Европе, отец матерно гвоздит мировую буржуазию, из-за происков которой кривая преступности не падает, а тянется вверх, а мать обрывает его на чистейшем английском языке, требуя говорить потише, начиная с участковым занятия, предусмотренные, кстати, руководством московского уголовного розыска. Три речевых потока вливались в розовые ушки младенца, гипнопедическим путем усваивались им, в результате чего первыми словами его были не «ма-ма», не «ба-ба», а «Смерть мировой буржуазии!» — на английском языке с оксфордским выговором, и боевой клич карапуза дополнялся не по-детски свирепым предупреждением: «Первый выстрел в воздух! Остальные...» Куда будут направлены последующие выстрелы — на это не хватило ни дыхания у младенца, ни умения выговаривать много слов подряд с конвойно-вологодским произношением.

9

В декабре загрохотали по полигону солдатские сапоги, в накаленных проводах понеслось одно и то же слово: «Травкина!.. Травкина!..» Вадима Алексеевича нашли на площадке 48-А, сунули в вертолет, доставили на 4-ю, подвели к московской трубке. Травкин слушал, не вынимая изо рта сигареты. ЧП! Грандиозное ЧП в Кап-Яре, на полигоне у Каспия! Вдруг не пошла партия серийных «Бугов», срочно командируйте опытных настройщиков, сдававших первые экземпляры станций этого типа! Срочно! Немедленно!

Громыхавшие в трубке угрозы и сквозившие в ней страхи на Травкина не подействовали. Уж он-то знал, что таких ЧП — три маленьких в году и одно побольше в конце года. План, надо давать план — и бывало, опытные начальники намеренно драматизировали положение в декабре, искусственно создавали авралы и штурмы, чтоб благополучным завершением годового задания прослыть умными организаторами производства.

Вадим Алексеевич отобрал десять инженеров, довез эту команду до самолета, помахал меховой рукавицей и занялся своими делами, без суеты, как всегда. Под актами и протоколами опытных экземпляров стояла и его подпись, это обязывало, поэтому и прислушивался к новостям. Доходившие из Кап-Яра вести новизной не поражали. Морозы там жуткие из года в год, но в этом декабре ртутные столбики опустились так низко, что им не верили. Птицы падали в снег, как камни, сложив крылья.

Вдруг разнеслось: не только двадцать «Бугов» на Кап-Яре срывались в генерацию, но и полсотни других станций. Какой-то массовый машинный психоз обуял полигон. Вновь топот сапог, Травкин успел захватить с собой Каргина, обоих посадили в Ил. Был закатный час, со снижающегося самолета открывалась картина поразительной красоты: дымы жилищ — в полном безветрии — величавыми колоннами подпирали небо. С земли передали: температура — минус пятьдесят пять. С самолета на вертолет — и уже в темноте приземлились на той площадке, откуда пошла электронная эпидемия. Бегом достигли гостиницы, навалились на примерзшую дверь. Встретили их ревом: дверь закрывай, дверь, береги тепло!.. По коридору, мерзлому и продутому, ходили в наброшенных куртках, в комнатах яростно гудели печки. Все койки заняты, но Каргин нашел кого-то из Великого Братства, и два лежачих места нашлось. Он же оббегал все комнаты и доложил: дела плохи, все десять травкинцев — на другой площадке, помощи ждать неоткуда, транспорт на полигоне в бездействии, моторы не заводятся, заглох и движок, питающий «Буги», что в трех километрах отсюда, уже второй день никто из гостиницы не выходит — из-за мороза и полного непонимания, что происходит со станциями, все варианты опробованы, в угловой комнате заседает с утра экстренно собранная комиссия, представители НИИ и завода, что они решат — никому не известно, пока же все занимаются чем кому хочется. С толку сбила всех телефонограмма: загенерировали два «Буга», принятых в ноябре и отправленных в теплый закавказский военный округ. Значит, не мороз виною. Но что тогда?