Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах - [149]

– Кто ты такой? – спросил господин де Люмэ.

– Ваша милость, – ответил Уленшпигель, – я фламандец, родом из прекрасной Фландрии, крестьянин, дворянин, всё вместе; брожу по свету, восхваляя всё высокое и прекрасное и издеваясь над глупостью во всю глотку. И вас я буду прославлять, если вы сдержите обещание, данное капитаном; слово солдата – золотое слово.

Но негодяи-гёзы, бывшие на барке, заговорили:

– Ваша милость, это предатель: он обещал спасти их, он давал им хлеб, ветчину, колбасы, пиво, а нам ничего.

Тогда господин де Люмэ сказал Уленшпигелю:

– Фламандский бродяга, кормилец монахов, ты будешь вздёрнут вместе с ними.

– Не испугаюсь, – ответил Уленшпигель, – слово солдата – золотое слово.

– Поговори ещё! – сказал де Люмэ.

– Пепел стучит в моё сердце, – ответил Уленшпигель.

Монахи были заперты в сарае, и Уленшпигель вместе с ними; здесь они пытались богословскими доводами обратить его на путь истины, но он заснул, слушая их.

Господин де Люмэ сидел за столом, уставленным вином и яствами, когда из Хоркума от капитана Марина прибыл курьер с копией письма Молчаливого, принца Оранского, «повелевающего всем губернаторам городов и иных местностей предоставить духовенству такие же права, охрану и безопасность, как и прочему населению».

Курьер пожелал видеть самого адмирала де Люмэ, чтобы передать ему в собственные руки копию письма.

– Где подлинник? – спросил де Люмэ.

– У моего господина, – ответил курьер.

– И этот мужик посылает мне копию? – вскричал де Люмэ. – Где твой паспорт?

– Вот, ваша милость.

Господин де Люмэ начал громко читать:

«Его милость господин Марин Бранд сим приказывает всем губернаторам, начальствующим и должностным лицам республики чинить свободный пропуск…»

Де Люмэ стукнул кулаком по столу и разорвал паспорт на куски.

– Кровь Господня! – закричал он. – Чего тут мешается этот сопляк, который до взятия Бриля рад был селёдочной головке! Он именует себя господином и капитаном и посылает мне, мне посылает свои приказы. Он повелевает, он приказывает! Скажи его милости, твоему важному господину и повелителю, что именно потому, что он такой важный господин и повелитель, монахи будут сейчас повешены и ты вместе с ними, если не уберёшься сию же минуту.

И ударом ноги он вышвырнул его из комнаты.

– Пить! – закричал он. – Какова наглость этого Марина? Меня чуть не вырвало от злости. Повесить сейчас этих монахов в их сарае и привести ко мне этого фламандского бродягу, после того как он побывает при казни. Посмотрим, как он посмеет сказать мне, что я поступил дурно. Кровь Господня! На какого чёрта здесь все эти горшки и бутылки?

И он с грохотом перебил всю утварь, тарелки и бокалы, и никто не смел ему сказать ни слова. Слуги хотели подобрать осколки, но он не позволил, и, без конца вливая в себя одну бутылку за другой, он расхаживал большими шагами по осколкам, бешено давя и дробя их.

Ввели Уленшпигеля.

– Ну, – сказал де Люмэ, – что слышно новенького о твоих друзьях монахах?

– Они повешены, – ответил Уленшпигель, – и подлый палач, убивший их ради корысти, распорол одному из них, после смерти, точно заколотой свинье, живот и бока, надеясь продать сало аптекарю. Слово солдата уже больше не золотое слово.

Де Люмэ затопал ногами по осколкам посуды.

– Ты дерзишь мне, червяк негодный! – закричал он. – Но ты тоже будешь повешен, только не в сарае, а на площади, позорно, перед всем миром.

– Позор вам, – сказал Уленшпигель, – позор нам: слово солдата уже не золотое слово.

– Замолчишь ты, медный лоб? – крикнул де Люмэ.

– Позор тебе, – ответил Уленшпигель, – слово солдата уже не золотое слово. Прикажи повесить лучше негодяев, торгующих человеческим салом.

Де Люмэ бросился к нему, подняв руку, чтобы ударить.

– Бей, – вымолвил Уленшпигель, – я твой пленник, но я не боюсь тебя: слово солдата – уже не золотое слово.

Де Люмэ выхватил шпагу и, наверное, убил бы Уленшпигеля, если бы господин Трелон, схватив его за руку, не сказал:

– Помилуй его. Он храбрый молодец и не совершил никакого преступления.

Де Люмэ опомнился и сказал:

– Пусть просит прощения!

Но Уленшпигель, выпрямившись, ответил:

– Не стану!

– Пусть, по крайней мере, скажет, что я поступил справедливо, – яростно заорал де Люмэ.

– Я не из тех, кто лижет барские сапоги, – сказал Уленшпигель. – Слово солдата – уже не золотое слово.

– Поставьте виселицу и отведите его к ней: пусть он там услышит пеньковое слово, – вскричал де Люмэ.

– Хорошо, – ответил Уленшпигель, – я перед всем народом буду тебе кричать: «Слово солдата – уже не золотое слово».

Виселица была воздвигнута на Большом рынке. Тотчас же весь город обежала весть, что будут вешать Уленшпигеля, храброго гёза. И народ, исполненный жалости и сострадания, сбежался толпой на Большой рынок; господин де Люмэ также прибыл сюда верхом на лошади, желая лично подать знак к исполнению казни.

Он сурово смотрел на Уленшпигеля, раздетого для казни, в одной рубахе, с привязанными к телу руками и верёвкой на шее, стоявшего на лестнице, и на палача, готового приступить к делу. Трелон обратился к нему:

– Адмирал, пожалейте его; он не предатель, и никто не видел ещё, чтобы вешали человека за то, что он прямодушен и жалостлив.