Легенда о любви и красоте - [14]

— Но как же тогда… — Виола выразительно посмотрела на гончарный круг.

— Для этого не нужно иметь две ноги, — ответил нищий.

Никогда раньше Виоле не пришло бы в голову задаться вопросом, что случается с теми из кондотьеров, кому не посчастливилось выйти из боя невредимыми или умереть на поле брани быстро и без мучений. Потом она вспомнила об увечных монахах, собиравших подаяние на улицах.

— Почему ты не пошел в монастырь? — спросила Виола, и тут же припомнила многочисленные грязные слухи, ходившие о жизни такой полувоенной монастырской братии.

— Я не был благодарен Богу за то, что выжил, — ответил нищий равнодушно, как люди говорят о старой потере, которую так и не удалось найти.

Что ж, это она могла понять. Ей тоже не за что было особенно благодарить судьбу в последнее время.

Она промолчала, но, видя, что он не стремится поддерживать разговор, спросила снова:

— Ты родился в Милане?

— Да, — нищий закашлялся и убрал руки с круга, чтобы не испортить форму миски, которую лепил. Когда кашель прошел, он добавил: — Отец был горшечником.

— А ты хотел быть кондотьером, — утвердительно произнесла Виола, демонстрируя свою проницательность.

— В юности я был изрядным кретином, — ответил он, усмехнувшись краем рта.

Этого уже Виола понять не могла. Мало того, что он, оказывается, не считал, что быть кондотьером лучше, чем горшечником, он еще и смеялся над самим собой, каким был когда–то, калека смеялся над здоровым юношей. Виола никогда не понимала, как можно смеяться над собой, если за насмешку другого человека можно вызвать на поединок и убить.

— А твой отец был так же… беден? — спросила Виола. Она чуть не сказала «нищ», но вовремя остановилась. Пусть мысленно она называла его нищим, но сказать вслух, Виола чувствовала, было бы чересчур.

— Пока у него было восемь детей и жена — да. После чумы ртов стало меньше, а дела пошли лучше. Так что он стал чуть богаче, чем я сейчас, — он ответил спокойно, но Виоле показалось, что в уголке рта при этом затаилась усмешка, словно он догадался, почему она запнулась, спрашивая.

Она вспыхнула и отвернулась к очагу.

Теперь она постоянно ходила за молоком и каждый день готовила нищему питье, следя за тем, чтобы миска опустела. Он все кашлял, и Виола не могла определить, реже или чаще — иногда ей казалось, что кашляет он меньше, иногда — что так же, как и раньше. Во всяком случае, хорошим знаком было уже то, что кровь у него шла все реже.

Она потихоньку тратила свои полдуката, удивляясь, как может такая вонючая гадость, как козье молоко, стоить так дорого. Старик–крестьянин, у которого она его покупала, уверял, что цена справедлива: много коз задрали волки, корма к концу зимы уже почти не осталось, да и подати приходится платить.

Вернувшись как–то вечером домой, нищий положил ей на руки сверток ткани.

— Выбрал наугад. Не понравится — сходи, поменяй.

Виола развернула сверток. Холст был вполне добротный, а вот размер, скорее всего, великоват. К счастью, нищий догадался купить также иглу. Шитье было хоть и не любимым, но обязательным элементом воспитания знатных девиц, и Виола, вооружившись иголкой и ниткой, перешила платье по себе, сделав более узким и ладным.

Надев его, она засветло спустилась к реке, чтобы увидеть свое отражение. Платье сидело хорошо, а сама Виола показалась себе намного тоньше и бледнее, чем та, что отражалась в роскошных одеяниях в венецианских зеркалах герцогского дворца. Впрочем, подумала она, если сравнить стоимость нарядов со стоимостью имущества, пожалуй, у нее еще не было столь дорогого платья. И поняла, что только что посмеялась над собой. Наверное, это свойство простолюдинов — смеяться над невзгодами, раз уж больше ничего сделать нельзя, подумала она.

Но, хотя Виола теперь думала и была такой же худой и бледной, как бедняки, своей красоты она не утратила. Волосы все также сверкали золотом, а большие глаза — изумрудами, как сказал когда–то один из придворных поэтов. Правда, что толку было в красоте, когда все остальное потеряно навсегда, а руки загрубели от работы? Но, все же, по неисповедимым законам женского сердца, новое платье и сознание того, что она еще красива, подняли Виоле настроение.

Вечером, когда нищий, как всегда, лепил свои горшки за гончарным кругом, она снова уселась шить. Виола выстирала и починила свое старое платье, подшив и его по фигуре и зашив порванный рукав. Проводить вечера, когда они оба были заняты делом, оказалось легче и удобнее, изредка они с нищим даже перебрасывались парой слов.

Виола уже поняла, что ее муж не особенно разговорчив, если не задавать ему вопросов, но в этот вечер, все же, ждала, что он скажет что–нибудь, показывая, что заметил на ней новое платье и те усилия, что она предприняла для его украшения. А нищий молчал, и почему–то Виолу это огорчило. Простолюдины не умеют слагать вирши и понятия не имеют о том, как обращаться с дамой, но хоть что–то он мог сказать? Или он вообще не заметил, что она переоделась?

Ей–то, конечно, все равно, та или другая холщовая тряпка надета на тело после великолепных платьев, что были у нее в Милане. Она лишь хотела показать нищему, что приняла его покупку с благодарностью, понимая, как мало у них денег и как много приходится трудиться, чтобы их получить, но, похоже, такие тонкости ему невдомек, и ее старания были излишни.