Легенда о гибели богов - [32]

Недолгое время они молчат. Собака вдруг вскидывает уши, оглядывается на хозяина, потом снова ложится и закрывает глаза.

— Так как же назвать это ее безумие?

— Иногда это называли любовью...

СТАСИМ

Вырубленные в скальных породах ступени ведут сероглазую богиню сквозь тьму недр Олимпа. Путь ее уверенных шагов подсказан едва ощутимым током воздуха и эхом, доносящимся из подземной кузницы Гефеста. Мерцающий свет брезжит впереди. Пахнет дымом и раскаленным металлом...

Он удивленно кивает:

— Тебе что-нибудь нужно, сестра?

Она качает головой:

— Нет. Если ты не против, я полюбуюсь твоей работой.

— Я буду только рад...

Развешанные на стенах инструменты мерцают в пламени горна. Одни из них имеют вид вполне обыденный, назначение других не удается даже угадать. Рядом с ними, в углах, под стенами, лежат какие-то недоделанные, оставленные до времени заготовки незавершенных замыслов. Задумчивая богиня наблюдает, как льется в литейную форму яркая струя расплавленного металла. Все изменчиво и непостоянно в неверных бликах огня, они дают понимание той простой истины, что нет в этом мире неизменных вещей, вечных понятий и навсегда установленных правил — и этим отличаются от лучей дня, так обманчиво четко делящего мир на свет и тень...

— Тебя не было на совете Двенадцати.

— Нет нужды, — говорит она, — я могу угадать все, что там было сказано.

— Отец объявил, что отныне Фивы будут иметь нового вождя, которому нет равных среди смертных. Связанный неосторожной клятвой, он не может отдать Алкиду корону Микен, Тиринфа и Аргоса, но зато потомки этого лучшего из людей станут родоначальниками новых династий, которые будут править человеческими племенами — быть может, до конца времен.

— «Такова моя воля, — бесстрастно произносит Афина. — Я так решил и так будет».

— Откуда ты знаешь?

— Он всегда говорит так.

Бросив взгляд на застывающий в выпорах металл, Гефест возвращается к верстаку.

— А этот Алкид — он действительно лучший из людей?

Не торопясь с ответом, она протягивает руку за мечом в обтянутых черной кожей ножнах, обнажает его клинок. Меч сделан из железа, этого  до недавнего времени почти неизвестного людям металла. Лишь иногда его оплавленные обломки с грохотом валились с небес, чертя за собой яркую трассу падающей звезды — и их делали святынями, помещая в храмах, или изготовляли украшения, оправляя железо в золото.

— Вот в моей руке сделанный тобой меч, — говорит она. — Не сомневаюсь, он окажется острейшим среди сотни мечей. Вот чаша — она будет красивейшей среди сотни чаш. А вот лопата — металлическая, кроме древка, и деревянные, которыми пользуются люди, не идут с ней ни в какое сравнение. Чтобы убивать — нужен меч, чтобы пировать — чаша, чтобы рыть землю — лопата. Не странен ли будет сам вопрос, что лучше — чаша, лопата или меч? Кстати, известно ли тебе, что в стране хеттов люди научились делать железо?

— Да, мне это известно.

— Странный металл, — произносит она. — Будто хранящий какую-то тайну, манящую разум, как фраза туманного пророчества, обещающий невиданное, но не дающее тепла сердцу и обреченное на упадок величие. Чем тебя привлекает железо, Гефест?

— Тем же, что ты назвала — смущающей разум загадкой.

— Кому этот меч?

— Аресу.

Повинуясь жесту хозяина, механическая служанка с неподвижным, как маска, лицом протягивает хозяину неправильной формы чуть выгнутую электровую пластину. Странная фантазия пришла в голову мастеру, мужу прекрасной и неверной золотоволосой Афродиты изготовить механических прислужников в облике девушек безукоризненных форм. Их бока отблескивают золотым сиянием, и даже трудно угадать места сочленений.

Гефест ставит пластину перед собой. Тонкие руки прислужницы становятся тисками. Он открывает обтянутые кожей футляры, и, стуча молоточком по изогнутому зубильцу, снимает с безликой пока заготовки первую тонкую стружку.

Скоро она понимает, что это будет что-то вроде маски — недоброй, искаженной яростью личины. Торопливая дробь ударов сменяется скребущими звуками точащих металл инструментов, которые один за другим оказываются в пальцах мастера.

— Знаешь, мне захотелось спросить, — начинает Афина. — Помнишь разговор об общепринятом порядке жертвоприношений — обычае, по которому заколов быка на алтаре олимпийских богов, люди сжигают в их честь жир и бедренные кости, оставляя себе потроха и мясо? Напомни мне, будь добр, историю происхождения обычая.

Скользящий в пальцах штихель замирает. Ненадолго.

— Ты же помнишь!

— Меня не было тогда с вами, и я была далеко. Полузабытая история по-новому зазвучит после долгого молчания.

Гефест тянется за чеканом:

— Как известно, — равнодушным голосом начинает он, — однажды в Сикионе среди богов возник спор... что в жертвенном быке принадлежит богу, что человеку. Похоже, что мы все были основательно пьяны, раз третейским судьей был избран титан Прометей, давно раздражавший спокойствие олимпийцев. Можно предположить, конечно, в этом единодушии подвох... хотя никто не отрицал, что был он независим и мудр.

— Что ты называешь мудростью?

— А ты?

— Мужество отказываться от заблуждений — не жалея о потерянных при этом сладких иллюзиях. А ведь мы почти не задумываемся о том, насколько правила, принимаемые нами за устои мира, на самом деле лишь результат случайных стечений обстоятельств.