Легенда о гибели богов - [31]

Защищенные, один зубцом стены, другой широким щитом оруженосца, они вступают в перестрелку. Протянув руку за новой стрелой, лучник вдруг встречается с взглядом своего товарища, верящего только в случай, и видит в его глазах тоску.

— Молись же своему случаю! — говорит он.

— А ты — своему жребию!

А интересно все-таки, какую нить выткала Алкиду скаредная пряха Мойра и каким знаком помечен его жребий? Воин в львиной шкуре недосягаем, пущенные в него стрелы торчат в щите — и тогда следующая впивается в бок открывшемуся в излишнем усердии оруженосцу. Роняя щит, тот опускается на землю. Алкид в ярости грозит кулаком стенам цитадели. Седой лучник хватает лучшую из своих стрел и слышит треск догрызаемых последними ударами ворот. Натянутая тетива лопается, хлестнув по лицу. Значит, это судьба.

У своих ног он видит знакомый щит. Так уж заведено, что щиты теряют лишь мертвые и трусы. Его товарищ бежал...

— Дурак! — бормочет седой лучник. — Можно подумать, такое уж тяжелое дело — умереть!

Подобрав брошенный щит, он спускается вниз. Под сводами рухнувших ворот тем временем завязывается схватка. Ряды воинов разрываются. Полуослепленные сумерками и поднятой пылью, оступаясь на трупах и обломках, задыхаясь и воя, люди убивают друг друга почти наугад наносимыми ударами мечей. Возглавляющий фиванскую дружину Алкид, не желающий, чтобы кто-нибудь раньше него ворвался в крепость, не жалея ни своих, ни чужих, прокладывает себе путь взмахами чудовищной ясеневой дубины. Седой лучник оказывается на его пути. Даже не успев нанести удар, оглушенный, он отлетает к стене. Один из следующих за Алкидом воинов вгоняет меч в просвет между маской шлема и горловиной войлочного панциря. Смерть мгновенна.

Перешагнув последнего защитника ворот, Алкид входит во двор цитадели. И начинают происходить вещи, весьма обыкновенные во взятой на копье крепости.

Когда крики и рыдания перестают восприниматься усталым слухом, блики огня и краски крови уже не режут глаз, и никакие жалобы не тронут сердец, обшаривающие царские покои фиванские ополченцы находят пытавшегося затаиться в дворцовых закоулках безоружного врага. Его со смехом выволакивают на середину большого мегарона и, продолжая хохотать, начинают пинать ногами и древками копий. Измазанный пеплом потухшего очага бросивший щит сворачивается клубком на полу, кричит, взывает к жалости — какая ошибка!

— Встань, медуза! — говорит ему кто-то, подкрепив слова ударом. — Встань и умри как мужчина!

Бывший страж ворот продолжает выть на полу.

— Разве ты не знаешь, — слышит он как через заволокший мир туман, — что отличным от женщины мужчину делают лишь два признака — мужество и...

— А не освободить ли его нам от этого незаслуженного украшения?

Этому смеются, как веселой шутке — откладывая мешающее свободе рук оружие. Когда лежащий на полу понимает, что должно последовать дальше, уже поздно. Он крепко схвачен, распят...

— Нет! — кричит он, уже готовый умереть стоя.

Но его уже никто не спрашивает. Пронзительный вопль содрогает стены, но не трогает сердец. Не веривший в предначертания судьбы мучительно умирает. Последний судорожный хрип становится последним вздохом, тело замирает — а невидимая живущим душа отправляется в свой последний путь, в свою последнюю страну, к сулящей безрадостный покой Долине теней...

* * *

Ночь длинна, нет смысла лгать, есть время вспомнить прошлое и есть, что сказать.

Ненадолго прервав рассказ, Ясон глядит в пламя их последнего костра.

— Никогда не знаешь того, что тебе уготовано, не сбывается то, в чем был ты уверен, и неизвестны пути судьбы, — говорит он вдруг. — И ведь кому, как не мне, следовало помнить, что эта варварка способна на все! Она пренебрегла дочерним долгом и узами крови, она бросила родину, она выкрала руно, собственными руками убила своего брата, чтобы задержать погоню, не содрогнувшись, заставила дочерей Пелия разрезать на куски их отца... В наших краях нет таких женщин!

Будто ожидая чего-то, он кидает взгляд на Человека-с-гор. Тот молчит.

— Я тоже судил себя и судил жестокой мерой. И все равно эта история лишена справедливости. Проклятие должно было пасть на нее. Да, я не был непорочен в своих поступках. Но каждый из них имел смысл, и я думал не только о себе. Ей же правило безумие, равно чуждое добру и злу. На ней кровь, кровь ее брата, кровь Пелия, кровь многих и многих... быть может, даже кровь наших детей. Она не знала черту, которую нельзя было бы переступить. Есть ли имя у этого безумия?

— Может и есть... — говорит Человек-с-гор.

Случайный звук прерывает их разговор, один из тех звуков, что прозвучав в ночи, никогда не найдут объяснений. Оглянувшись, они снова видят взметнувшееся на горизонте зарево.

— Он горит уже вторую ночь.

Ясон кивает:

— И тот, кто выживет, передаст потомкам свою ненависть. И когда настанет срок мщения... Ты же знаешь, он приходит всегда.

— Я знаю. Но почему-то об этом всегда забывают победители.

Недолгое молчание.

— Ты не довел до конца свой рассказ.

— Да. Но он подходит к концу, — откинувшись на локоть, Ясон трет пальцами сухие воспаленные глаза. — Почему я так сделал... Наверно, это в природе мужчин. Всегда надоест годами делить свое ложе с одной и той же женщиной. Какой бы замечательной она не была... Главка конечно была моложе, но это не было главным. Власть? Конечно, я понимал выгоды брака с дочерью Креонта. И мне следовало бы получше обдумать последствия разрыва с Медеей. Но ведь прошло столько лет, обычно время и частые роды ослабляют волю женщин. Мне казалось, что ее порывы остыли, она стала, как эллинка, эта колхидская ведьма... В общем, все знают, что было дальше. Стоило Главке одеть подаренную Медеей диадему, как пламя охватило ее, в мгновение ока запылал дворец... Погибли многие, я сам спасся, снова пройдя через огонь, выпрыгнув из окна, — он глядит на свои руки. Потом поднимает глаза. — Поверь, я действительно не смог спасти своих детей...