Легенда Кносского лабиринта - [12]

— Радуйся, Астерий! Меня зовут Дедал.

Я молчал, во все глаза разглядывая своего посетителя. Не очень высокий, узкоплечий, в простом хитоне, кое-где испачканном краской… и темная повязка на лице. Недолго думая, я ткнул в нее пальцем:

— Зачем это тебе?

— Видишь ли, Астерий… ты особенный. Обычные люди не могут смотреть на тебя безнаказанно. И я не могу. Поэтому мне пришлось завязать себе глаза. Но если ты наденешь вот это, — в его руках появляется нечто вроде холщового мешочка с прорезями, — я смогу снять повязку, и мы поиграем.

— Я настолько уродлив? — в моем голосе нет ни вызова, ни злобы, ни обиды. Он даже почти не дрожит. Кажется.

— Нет, мой мальчик, — молчание длится, тянется, льется медовой струей с ложки, но я не тороплюсь подставить ладонь под тяжелые золотистые капли. Ответ приходит не сразу, и у него резкий кислый вкус: — Ты просто нечеловечески красив.

Со временем я вытянул из Дедала все, что тот знал обо мне, о чем подозревал и насчет чего догадывался. Наверное, зря. Незнание дало бы хоть какую-то надежду, что дура-судьба сослепу отсыплет мне полной горстью от своих щедрот. Вот только до сих пор все ее подарки пролетают мимо моих протянутых ладоней.

Позже матерчатая маска сменилась моим теперешним «лицом», и, как ни странно, я наконец-то получил свободу, о которой раньше и мечтать не смел. Конечно, стены моей тюрьмы никуда не делись, но, раздвинувшись, они предоставили в мое распоряжение практически весь дворец и его окрестности. После тесноты подземелий это был царский подарок. Но лучше всего было то, что у меня появился друг, наставник и образец для подражания в одном лице. Я всегда с большим уважением относился к отцу, вот только… Это не отец впервые вывел меня на берег моря и показал живое дышащее существо, раскинувшееся насколько хватало глаз; по зеленоватой шкуре пробегала дрожь, она ходила волнами, словно огромный зверь пытался согнать муху острова со своей спины… Это не отец учил меня плавать в мелких теплых лагунах, скрытых от посторонних глаз, мастерить лодочки из дерева и обрывков ткани, разбираться в оружии, находить дорогу в лесу и среди скал… Я даже не знаю точно, кто именно договорился со старшим военным наставником Ксантом, чтобы тот, в свободное от муштры новобранцев время, преподал мне основы воинской науки. Впрочем, в искусстве убийства себе подобных я оказался способным учеником. Ксант счел возможным и полезным периодически натравливать меня на молокососов (или молокососов на меня?) и, сидя под навесом и потягивая разбавленное белое, любил благодушно поглядывать на это безобразие.

Я не хочу сказать, что мы с Дедалом не расставались. У того было полно дел: придворный советник Миноса — должность хлопотная. Но даже когда его не было рядом, моя жизнь была наполнена присутствием наставника. Буквы-закорючки — микенские, сидонские, финикийские. Пергаментные свитки с бесконечными родословными богов, титанов, героев, описанием земель и городов, которые я никогда не увижу. Странные задачки-загадки про Харона, волка, козу и капусту. Я пыхтел, ругался всеми грязными словами, которые удавалось подслушать у солдатни, грозился расшибить себе голову о стену, а лучше — свернуть шею этому деспоту, и с замиранием сердца ждал его улыбки над коряво исписанным пергаментом и скупой похвалы за самостоятельно сооруженную модель водяного колеса. Короче, Дедал ничуть не удивился, когда я вчера ввалился к нему среди ночи с немаленьким кувшином прамнейского в обнимку.

— Радуйся, Астерий! Хотя твоя радость и так скоро польется через край. Проходи, богоравный, озари своим присутствием мое скромное жилище.

Икнув, я плюхнулся на край ложа, чуть не выронив принесенный кувшин.

— Издеваешься? Я пришел к тебе за советом и сочувствием, но, видимо, не найду здесь ни того, ни другого. О, равнодушный, иль в грудь твою боги сердце из камня вложили?..

Я еще раз икнул, сбился и замолчал. Дедал, вздохнув, отобрал у меня «источник радости» и водрузил на стол вместе с неизвестно откуда появившимися чашами — под подушкой, что ли, хранил? Миска с маслинами и овечий сыр возникли там же вообще без его непосредственного участия.

— Мальчик мой, аэда из тебя не выйдет — гнилыми смоквами закидают. Поэтому давай оставим в стороне мое сердце и перейдем к твоему состоянию. Сочувствия особого не обещаю, а совет — по обстоятельствам.

Не представляя, с чего начать, я разлил густую красную жидкость по чашам, припал к своей, одним глотком осушив больше половины, и самым позорным образом закашлялся. До слез. В конце концов, мне кое-как удалось вытолкнуть из себя два слова:

— Я идиот.

— Неужели ты только что осознал этот банальный и общеизвестный факт, и он на тебя подействовал столь прискорбным образом?

— Твое мнение обо мне сейчас чересчур близко к истине. Я дал одно опрометчивое обещание, и теперь понятия не имею, как мне быть.

— И чего ты хочешь от меня? Я должен помочь его выполнить или придумать способ его обойти? Не заставляй тянуть из тебя клещами каждое слово, это утомляет.

И я, сбиваясь, мыча и мямля, принялся излагать. Про Ариадну. Про Тесея. Про грядущие игры. Про отца, с которым я так и не поговорил о поведении сестренки — пожалел ее, но, похоже, зря. Или не зря?