Ледоход и подснежники - [33]
На том и закончились богословские разговоры двух женщин.
Вера Семёновна была молчалива, читала Псалтирь, но больше дремала, и вся еда её была: хлеб, яблоки и чай.
Анна на остановках выходила, смотрела на пирожки, вареники, на разную вкуснятину, ничего не покупала, но на долгой остановке, последней перед городом Н., купила крупные душистые груши, такие жёлтые, словно само солнце просвечивало сквозь них.
До отхода поезда оставалось минут семь, Анна гуляла по перрону, и тут стеной – откуда только взялся! – хлынул ливень.
Его сильные, косые струи хлестали окна, вагоны, людей, стоящих на перроне, несчастных, мокрых коробейников, предлагающих своё угощение пассажирам.
Анна добежала до своего вагона, поднялась по ступенькам в тамбур и остановилась, чтобы отдышаться.
Глядя на ливень, она увидела бегущего по платформе мужчину с рюкзаком за плечами, в спортивном костюме и бейсболке, надвинутой на глаза.
Она не видела его лица, но отчего-то ей стало вдруг тревожно и беспокойно.
«Успел бы!» – подумала Анна.
Вскочив в поезд в последний момент, Григорий, тяжело дыша, прислонился к стенке тамбура.
– Ещё секунда и всё, – покачала головой проводница.
– Что всё? – переспросил он.
– Невстреча, вот что. Вы на перроне, а поезд уехал, не встретились. Но вам повезло.
Поезд тронулся.
– Показывайте ваш билет, – привычным тоном произнесла проводница и, посмотрев, спросила мягко. – Чаю хотите?
– Хочу! – отозвался Григорий.
– Хочу! – ответила Анна проводнице на её вопрос: «Чаю хотите?»
Она сидела напротив Веры Семёновны, дремавшей перед открытым Псалтирем.
Позвякивала ложечка в стакане, свирепствовал ливень за окном, где всё стало зыбко, хрупко и туманно.
Анна смотрела на стремительно летящий дождь и думала о Грише.
Никого, никого у неё не было после его отъезда, да и до встречи с ним – тоже никого, один он, единственный и любимый.
«Почему я не приехала к нему? Устроились бы как все, а дочку потом привезли, зато вместе».
Но тут же она вспоминала парализованного отца, уставшую мать, и мысли её текли уже совсем в другом направлении.
«Надо Марусю подготовить к школе, а сколько всего купить придётся: форму, учебники, портфель, обувь… Как же называется то лекарство, дорогое такое, которое выписал отцу невропатолог, сказал колоть надо, колоть лучше, чем таблетки. Ничего, я умею делать уколы, сами справимся, сами…»
Продолжался ливень, и мчался поезд.
Григорий сидел у окна и с удовольствием пил горячий чай. Ужасно хотелось есть.
– Кашу будешь? – неожиданно услышал он.
Перед ним стояла проводница.
– Я… я потом поем.
– Да нет у тебя никакой еды! Возьми вот, поешь каши, от завтрака осталась. В ресторане все сосиски ели да омлеты, а кашу никто не заказывал. Видишь, тебе приберегла, – и она протянула Григорию большую тарелку тёплой пшённой каши.
– Спасибо, я расплачусь.
– Да ладно тебе, ешь на здоровье. Есть во что переодеться? А то мокрый уж больно.
– Есть.
– Ну и хорошо, отдыхай.
От горячего, сладкого чая, от сытной каши Григорий захотел спать. Он переоделся в сухие вещи, лёг, укрылся одеялом и уснул мгновенно.
Под шум дождя ему снилось, что он ведёт дочку в первый класс, на ней белый нарядный фартук, тёмное, строгое платье и в руке букет астр, нежно-сиреневых, игольчатых, какие любит жена, а он, в хорошем костюме и светлой рубашке, несёт ранец, и дочка всё просит:
– Папа, дай я понесу!
– Подожди, успеешь ещё, – они смеются… только почему-то нет мамы, где она, Анна?
Он кричит во сне: «Аня, Аня!»
И слышит громкий голос проводницы:
– Город Н., выходим, пассажиры.
От голоса проводницы Григорий проснулся, встал и подошёл к окну.
Удаляясь от поезда, шла невысокая, хрупкая женщина под зонтом, он не видел её лица, на ней были джинсы и лёгкая куртка, а в руках чемодан.
«Таких чемоданов сейчас нет, откуда он у неё? Похож на мой, дембельский», – подумал Григорий.
Стучали колёса, стучал по окнам, стекая струйками воды, дождь.
Волга
Ледостав на Волге
Я шла вдоль знакомого берега и не могла понять, почему так непривычно, так особенно тихо вокруг.
Осенние листья опали.
Деревья, стесняясь своей обнажённости, застыли в немом безветрии.
Морозно, пустынно, светло и строго.
В тишине звонко стучал по седой осине дятел, он не замечал меня, занятый своим важным делом.
Впереди на дорожке стояла женщина, на её вытянутой ладони были семечки.
Синички садились на руку, схватывали лакомство и отлетали.
– Ци-ци-фи, ци-ци-фи, – щебетали они.
Уже стайка этих весёлых, желтогрудых птичек кружилась вокруг.
– А ты что смотришь? Чего ты ждёшь? – вдруг сказала женщина.
«Кому это она?» – подумала я и увидела, что вопрос обращен к синичке, одиноко и неподвижно стоящей на земле чуть вдали.
– Ну иди же, иди! – звала женщина.
Синичка взлетела, села на ладонь, но не сразу взяла семечку, а сперва постояла, посмотрела, будто благодарила, потом подхватила угощение и исчезла в воздухе.
Рядом суетились, ворковали голуби.
Две сороки спокойно сидели на высокой берёзе, красуясь, как фотомодели, торжественным, чёрно-белым оперением.
Я осторожно подошла ближе, чтобы сфотографировать. Нет, улетели!
И снова опустошающая тишина.
Наконец, я поняла, что не хватало звуков реки:
