Леди, любившая чистые туалеты - [21]

Поезд останавливается. В Бронксвилле садятся новые труженики корпоративной Америки. В окне за платформой виднеется Первый уэстчестерский национальный банк. До его гостеприимных окон можно камень добросить. И я — со смит-вессоном, что лежит сейчас в моей сумке, — вполне могла бы войти туда и грозно потребовать, чтобы мне отвалили кучу денег. А ну-ка, вы, давайте сюда всё, что нажили нечестным путем. Господи, нет, это неправильно. Ты сначала попробуй себя в роли шлюхи, а банки будешь грабить потом. Кстати сказать, в этом городе стоял когда-то отель “Граматан”, льдисто венчавший, подобно цитадели, вершину холма. Говорили, будто адмиралы, выпускники Аннаполиса[21], поселялись в нем, выходя в отставку. И часто вылезали на его башню, чтобы оживить там воспоминания о том, как они правили морями. Бабушка — при редких ее наездах в Нью-Йорк — предпочитала останавливаться не в “Уолдорфе”, а в “Граматане”, ей здесь легче дышалось. Пила чай на террасе или посиживала на одном из больших диванов просторного вестибюля.

Поезд трогается. И катит долиной, под мостами которой медленно протекает река Бронкс. Поскольку я села на правильной стороне вагона, фабрика гробов на глаза мне не попадается, зато попадаются неотвязные гробницы и склепы на холме Вудлонского кладбища. Удивившего меня своей лесистой красой, когда я пришла туда однажды посмотреть на могилу Германа Мелвилла. Ладно по крайней мере Клиффорд вряд ли скажет своей доверительной капиталистке: эй, чтоб я сдох, я вчера не смог найти в придорожной закусочной порядочной дырки, завалился к Джоселин, думал ее отодрать, вынул из штанов мой большой прибор — показать, как он дергается, так эта старая сучка Джой, которая, помнишь, щитомордника ухлопала, выхватила револьвер и попыталась вышибить из меня все дерьмо.

Может, я вскоре и вправду вернусь на юг. Где по-прежнему сохраняю достойное членство в союзе “Объединенных дочерей Конфедерации”. А попытки изображать, будто ты все еще представляешь собой в жизни хоть что-то, так это — к северу от линии Мейсона — Диксона — пустейшая трата времени. Пора выбираться из этих бескультурных пригородов. Ну, ползают в Каролине саламандры вверх и вниз по занавескам, доводя северян до икоты, ну, клопы там кусаются как хрен знает кто — ну и что с того. Зато тамошние мужчины встают, когда в комнату входит женщина. И даже пытаются по-всамделишному прищелкнуть каблуками. Ботанический сад. Вот еще место, в которое следует заглянуть. Может быть, Бронкс, в конце-то концов, не так уж и плох. Посреди которого остановился сейчас этот пригородный поезд. Фордэмский университет. У них тут есть сейсмограф. Землетрясения — это всего лишь еще одно напоминание о том, как ты болезненно-преболезненно одинока. Как отчаянно нуждаешься в том, чтобы бесплатно с кем-нибудь поговорить, а не чувствовать себя неизменно отвергаемой. Не платя за беседу по сто пятьдесят долларов в час, чего ты уже не можешь себе позволить. Когда-то в реку Бронкс заплывали боевые корабли. Теперь же река превратилась в узкий поток грязноватой на вид воды, текущий среди одиноких, холодных, маленьких лугов. Как много связанных с Нью-Йорком исторических фактов тебе еще остается узнать. Бабушка говорила, что в ее время никто, хоть что-то собой представляющий, не селился на Пятой авеню севернее Пятьдесят девятой улицы. Что, собственно, большого значения не имело, поскольку и весь Нью-Йорк оставался тогда территорией социально запретной.

Проносясь мимо мрачных окон гетто, всегда понимаешь, что до “Гранд-сентрал” осталось минут десять. В комнатах сушится на веревках постирушка. Горстка ребятишек играет вокруг костра на усыпанной мусором улице. Поезд спускается в мрак подземелья. И последние пятьдесят с чем-то кварталов проходит в темноте. Десятки, а может быть, сотни людей живут в бетонных, кишащих крысами щелях этих стигийских тоннелей. Далекие лампы тускло светятся над смыкающимися параллельными путями. Пассажиры начинают поерзывать, нашаривать свои бумажники, кейсы, сумочки. Она поспешно покидает поезд. Подальше от всех этих скарсдейлских мужей. Едет автобусом по Мэдисон-авеню. Смотрит на сидящих в нем женщин, на их молодые, чуть приподнятые вверх лица, на старые руки.

Сегодня она будет кутить. Съест ланч в закусочной на Мэдисон, неподалеку от 86-й. Сандвич с салатом, яйцами и помидорами, кусок яблочного пирога a la mode^[22] и чашку кофе. Недешево, но вполне питательно— за такие-то деньги. А милый мужчина по другую сторону стойки скажет ей: рад, что вы заглянули. О господи, если бы только уметь сосредотачиваться, сосредотачиваться на самых простейших вещах, сколько приятного можно было б найти в жизни.

Подъем по знакомым ступенькам, которые всегда представлялись ей обрывающимися на полпути к раю. В “Мете” сейчас выставка ее любимых старых американских художников, есть даже несколько полотен Эдварда Хикса. Послеполуденные мухи. К трем часам ее ноги наливаются усталостью. На один летучий миг ей кажется, будто она увидела того седовласого красивого мужчину, потерявшего всю семью. И она обнаруживает, что бежит. Однако мужчина сворачивает за угол коридора и пропадает из виду. Она с тех пор столько раз вспоминала о нем. О его приятном голосе, полном такой печали. В первое их свидание они завтракали в “Русской чайной” на Пятьдесят седьмой, и когда она предложила заплатить за скромное угощение в складчину, он улыбнулся и сказал, что заплатит сам, что боги, ведающие манной небесной, были добры к нему, а для него нет большего удовольствия, чем хоть как-то вознаградить их за труды.