Леди Генри - [4]

По субботам Джон посещал родителей Вики. Сидя за шахматами в зеленой гостиной со стариком Холлуордом, он никак не решался завести волнующий его разговор. Холлуорд шумно дышал, держал под языком таблетку, сокрушался о потерянной ладье; Дороти разливала чай; старая кошка лениво лезла на диван. Конечно, говорили о Вики, но все не то, не то, и состояние затерянности настолько овладевало Джоном, он был затоплен им настолько, что дышал с трудом, будто заброшенный в пустыню Египта. Хотелось освободиться, хотелось напиться, опустошить себя, чтобы дать место новой энергии. Часы били десять, он прощался и уходил. По пути домой он заворачивал в какую-нибудь пивную и проводил там часы, взобравшись на высокий табурет. Здесь можно было сидеть, положив локти на стойку, подняв ворот пиджака, лениво поддерживать разговор или мрачно молчать.

Голова становилась тяжелой от алкоголя, но Джону, пожалуй, нравилось такое состояние: напряжение отпускало и мысли текли плавно. Когда он выходил на улицу, возобновлялся снегопад, и сквозь освежающую пелену Джон катил на такси домой.

Миновало Рождество. Дни уже не были такими короткими. После полудня воздух окрашивался фиолетовой дымкой, Ланкастер будто приподнимал свой бархатный испод. Возвращаясь из банка, Джон заходил в магазины дамских товаров, рассматривал стеллажи, уставленные разными вещицами, и его охватывала тихая грусть. В ювелирной лавке он купил золотое колечко с изумрудом, и пока девушка с внешностью инфанты укладывала его в футляр, Джон стоял подле прилавка, заложив руки за спину, и смотрел на улицу, на серые дома, трамваи на перекрестках, женщин, скользящих мимо и сквозь толстое витринное стекло казавшихся гораздо красивее; а на улице опять шел снег. Он поднимал ворот пальто и, засунув руки в карманы, шел по незнакомым переулкам, не разбирая дороги. Однажды он проснулся с пугающим осознанием, что не помнит лица Вики и в ужасе бросился к комоду, где хранился семейный архив. Дрожащими руками Джон вынул фотографию девушки и долго вглядывался в контрастное изображение, с особенной горечью ощущая окружающую его пустоту. Весь день его не покидала мысль, что он в чем-то виноват перед Вики; он возвращался к себе в сумерки пешком; в одной из витрин ему понравился плюшевый пудель, и он купил его. Джон был погружен в себя, затоплен самим собой, чувством растерянности на чужбине, в фантастических краях ветров и опрокинутого неба, в краях, где можно растратить себя без остатка, где грифы в ночную стужу опускаются на пески в самом сердце Африки. Вскрикнул клаксон автомобиля, и Джон в испуге отскочил на тротуар. Он вошел в тускло освещенный подъезд, чертыхнулся, споткнувшись о выбитую плитку. Внутри пахло кошками, старым человеческим жильем, лифт не работал, и усталый, продрогший Джон стал подниматься по лестнице.

Он глотнул портвейна и, не раздеваясь, бросился на постель; лежал, не шевелясь, с открытыми глазами. Подсвеченная фонарями тьма состояла из черных копошащихся точек. Время от времени проезжали машины, и тогда по потолку беззвучно скользила голубая полоса. Джон уснул или думал, что спит, соприкоснувшись с покоем, спустившимся с ледяного неба. Когда в коридоре зазвонил телефон, Джон сел, нашаривая что-то в темноте. Телефон продолжал звонить, и звуки эти почему-то испугали Джона. Он поднялся с постели и потащился в холодный коридор.

Когда он снял трубку, мир внезапно остановился, ненадолго, на миг, но Джон успел почувствовать себя стариком. Узнав голос абонента, он вздрогнул, но постарался держать эмоции под контролем. Растеряный, дрожащий, стоя босиком на холодном полу, он слушал Доротею Холлуорд и молчал. Он удивительно ясно осознал то, что произошло, и отдавал себе отчет в том, что это значит для него.

Закончив разговор, он остановился посреди темной комнаты. За окном – плавный танец снега, непонятно, валит ли он с неба, или поднимается с земли. Джон прижался лбом к стеклу и стоял так долго, что у него затекли ноги. Тогда он схватил брошенный в кресло пиджак и, на ходу одеваясь, ринулся в коридор. В такси было холодно, расплачиваясь с шофером, он обронил перчатку, да так и не поднял. Потом – слезы Доротеи и бледный Холлуорд, держащийся за грудь. Его всегда тяготили обряды такого рода и, вежливо улыбнувшись, он поднялся со стула, забыв что-то сказать, забыв попрощаться, вышел в освещенный парадный, где в открытой двери уже колыхались утренние сумерки.

Джон Готфрид решил уехать из Англии навсегда, из страны, вскормившей его, где были крепкие корни, и, вместе с тем, столько жестоких потерь, что разум его не вмещал реальности происходившего; это было неправдоподобно, а значит – вдвойне болезненно. Он решился ехать в Америку, чтобы начать новую жизнь, полную тревог и труда, заявил о намерении оставить место в банке и стал готовиться к отъезду.

Банкир Шуман, ценивший Готфрида, оказывал поддержку и доброе расположение молодому человеку. Однажды, в серый тоскливый вечер, когда с Ирландского моря дул промозглый ветер и тучи задевали шпили собора, появился Шуман, широко улыбаясь и стряхивая с рукавов уже успевший подтаять снег.