Леди-босс - [79]

Мы ушли.

Когда мы возвращались в Москву, Михайлыч связывался по мобильнику с кем-то, кого-то поднимал по тревоге, что-то отменял и кого-то тормозил.

Мне уже все было по фигу…

Часть четвертая

РОКОВЫЕ ДНИ

В ту, первую ночь без Гришки Карловна осталась у меня ночевать. Чичерюкин подсадил в дежурку к домовому охраннику кого-то из своих парней и приказал меня никуда не выпускать.

Он все понимал правильно. Он не верил в мою покорность. Зная меня, он мог предугадать мои дальнейшие действия.

Часа в три ночи я поднялась с постели и деловито начала собираться туда, на Большую Волгу, к Гришке. Элга в моем купальном халате и перепуганная Арина обнаружили меня в детской, когда я, что-то бормоча, заталкивала в сумку его любимые игрушки. Я точно знала, что он насмерть перепуган, не спит и ждет меня. Нянька и Карловна повисли на мне, пытаясь остановить, но я расшвыряла их, протащив на себе до передней. Все это совершенно молча, будто онемела, оглохла и ослепла, заведенная, как робот, и нацеленная на одно.

Когда я вышла из лифта на первом этаже, чичерюкинский парень (это был не Костя) уже ждал меня. Видно, Элга позвонила ему. Домовой мужик стоял поодаль, но пока ни во что не вмешивался. У парня было испуганное лицо. Может быть, с леди он никогда не имел до этого дела.

Он хотел что-то сказать, но я его с ходу боднула головой в лицо. Этой штуке я научилась еще в светлом детстве, когда воевала со шпаной из нашей слободы. Я ему раскровенила нос и губы, но с таким же успехом могла бодать бетонную стену. Подключился другой охранник.

Это меня не остановило. Я пробивалась к двери наружу, царапаясь, лягаясь и вырываясь из их рук. Все кончилось тем, ч го они придавили меня сверху, связали руки брючным ремнем и отнесли на наш этаж по черной лестнице. Потому что в лифт они меня впихнуть так и не смогли.

В передней я умудрилась вырваться, уселась на полу и стала материться по-черному. Тем более что в зоне мой арсенал значительно пополнился. Я никогда не позволяла себе плакать при посторонних, но в эту ночь все запреты рушились и летели к чертям.

Я выла, визжала, хрипела и даже молила просительно:

— Отпустите меня… Что я вам сделала?

И в то же время пыталась достать их ногами наподобие кикбоксерши.

Позже Элга как-то мне сказала:

— Вы вели себя как взбесившаяся сноповязалка! Она же и вызвала спешно профессора Авербаха.

Тот примчался очень быстро в сопровождении той же мужеподобной медсестры-ассистентши. Они меня обездвижили, как вырвавшуюся из зоопарка на волю гиену, ширнули два укола, в задницу и предплечье, и отключили.

Пришла в себя я поздним утром, в постели, и представляла нечто киселеобразное, будто из тела вынули все косточки и пропустили меня через мясорубку. Все болело.

Авербах держал меня за руку, психотерапевтически обволакивал меня своим бездонным цыганским взором, перекачивал свое тепло и успокоение в мою душонку, в общем, пытался обмыть меня и расслабить в своей психосауне.

Мне было себя очень жалко, и я со странным удовлетворением думала о том, что теперь меня никто не выковырнет из кровати и я имею полное право не колыхаться, а лежать в тепле, тишине и уюте. И если еще позвать Гашу, то все станет, как когда-то в детстве, когда я болела и все вокруг ходили на цыпочках и любили меня, Гаша поила травами, а Панкратыч не отходил от кровати и читал мне вслух «Волшебника Изумрудного города» или рассказывал о моих предках, среди которых был даже лейб-медик двора его императорского величества, что тоже походило на сказку.

И мне страшно хотелось рассказать Авербаху, какая я несчастная и хорошая, и попросить его, чтобы он остался со мной, если не навеки, то хотя бы на ближайшие годы. Чтобы он так же гладил меня по голове, касался сисечек, засовывая свой стетоскоп под рубашку, и поил меня из чашки теплым молоком.

Где-то подспудно гнездилась мыслишка о том, что профессор самое то, от него исходили токи мощной самцовой силы, он был как бронированная дверь, которой я могла отгородиться от всего света, и, если это будет нужно для сохранения этой двери, я могу согласиться и на воспроизводство маленьких авербахчиков, пойти на такую жертву.

Но профессор Авербах неожиданно повел себя, как последний подонок, растоптал белую лилию моих мечтаний и надежд и выбил меня пинком под зад из той избушечки, куда я спряталась.

— Что вы разлеглись тут, как корова, мадам? — осведомился он. — Устроили плач на реках вавилонских! Ваши дамы рассказали… Вам больно? Невыносимо, говорите? Когда невыносимо, не меня зовут, а молитвы читают! Чем я вам могу помочь, если вы сами себе помогать не хотите? Да бросьте вы, я вас знаю как облупленную! Удар вы держите классно… И нечего саму себя отпевать. Вы тут слюни размазываете, а между прочим, вы ведь тоже Туманская? Уж Нину Викентьевну я многие лета пас! Вот она черта лысого сама себя топить бы стала из-за того, что вы концом света вообразили! Вы хотя бы соображаете, сударыня, кто вы? Вон телефоны плавятся — десятки людей вас ждут, работа. Клин клином вышибают!..

— Как… вы… смеете?

— Ишь ты… Соображаете, значит, что мне позволено сметь, а чего не позволено?