Лед и вода, вода и лед - [29]

— Где ты живешь?

Теперь она снова улыбнулась, глаза блеснули.

— А что?

Он не мог устоять перед этой улыбкой, не улыбнуться в ответ.

— Да ну, я думал, ты идешь домой. И что я бы тебя проводил.

Она рассмеялась:

— Ладно. Если у тебя сил хватит.

— Что, так далеко?

Еще один сияющий взгляд.

— Возле Лазарета.

Он изумленно поднял брови:

— А почему ты пошла этой дорогой? Такой крюк?

Она схватила его за локоть и прижалась щекой к шерстяному рукаву.

— Ты сам так захотел, — сказала она и рассмеялась. — А я хотела того же, что и ты.

Тогда он остановился возле фонаря, наклонился и поцеловал ее.

~~~

— Пойду-ка я укладываться, — сказал Биргер и ухватился за подлокотник кресла.

Инес не отрывала взгляда от телевизора.

— Да, давай.

— А ты?

— Мне спать не хочется.

Биргер продолжал сидеть, готовый встать, но не вставая.

— Будешь его дожидаться?

Инес взглянула на него отсутствующим взглядом, попыталась изобразить безразличие.

— Что? Да нет, просто пока спать не хочется.

Биргер все никак не вставал.

— Обычно в это время тебе уже хочется спать.

Инес пришлось сделать глубокий вдох, чтобы обуздать собственное раздражение. Спокойно, все хорошо. Надо сохранять спокойствие.

— Возможно. А сегодня что-то неохота.

На миг стало тихо. Она не смотрела на него, но все равно знала, что он продолжает сидеть в той же позе. Он так делает, когда хочет настоять на своем. Он всегда так делал. Оттого что она говорила громче и больше, ее считали главной в семье — но это было не так. Они были как стекло и резина. Она из стекла — жесткая, но ломкая. Биргер был из резины. Толстой резины. Мягок, податлив, но прочен. Он терпел все. Все выдерживал. И пересиливал всех.

Впрочем, Биргера в свое время воспитывали для другого. Ему предстояло стать не преподавателем истории и обществознания, человеком поразительной целеустремленности, а унылым сапожником, копией собственного отца и продолжателем его дела, человеком, отвергнувшим надежду. То было наследие куда более важное, чем деньги за усадьбу, принадлежавшую родителям матери, те десять тысяч крон, что превратились в счет в Сберегательном банке Ландскроны и которые нельзя было трогать, даже когда отцу после пятидесяти лет понадобилось вставить зубы. Старик предпочитал питаться размоченным в воде хлебом, складывая пятикроновые бумажки одну к другой в пыльную стеклянную банку, стоявшую в самом темном углу его похожей на пещеру мастерской. Когда он накопил на вставные зубы, то уже почти разучился жевать.

Дома у сапожника угрюмость была первым жизненным правилом, а следом шла недоверчивость. Ревнивые боги денно и нощно несли дозор над этим кровом, готовые поразить и покарать всякого, кто засмеется слишком громко или предастся чересчур легкомысленным мечтам. Поэтому мама Биргера расплакалась, когда он в десять лет сумел уговорить учительницу прийти к ним домой, чтобы уговорить его родителей дать сыну полное среднее образование. Это был осознанный стратегический ход, объяснял он Инес много лет спустя. Уже в десять лет он знал, что получит высшее образование, но знал и то, что отец никогда не позволит ему подать заявление в гимназию без чьего-нибудь авторитетного вмешательства. Не то чтобы та учительница являлась каким-то особенным авторитетом, она ведь была «благодатница», как называли в Ландскроне сектантов, посещавших молитвенные собрания в церкви Троицы, а сапожник — атеист и социалист — говорил, будто презирает «благодатников». Но Биргер знал уже тогда, что все это одни разговоры. На самом деле сапожник робел, едва человек мало-мальски образованный — да хотя бы закончивший среднюю школу — приближался к его мастерской. И только когда такие клиенты закрывали за собой дверь, он принимался в полный голос обличать этих заносчивых графьев.

Инес настолько часто возвращалась в мыслях к тем событиям, что словно уже их сама видела. Она знала, что все вообразила сама и эти образы вряд ли соответствуют реальности. И все равно не могла отделаться от ощущения, что именно так все и было. Вот бледная и тощая женщина с пучком на голове топчется на свежевыстиранном тряпичном половике в кухне у мамы Биргера. Без уверенности и без особого желания, потому что этот сын сапожника не настолько уж одаренный, просто очень прилежный и невероятно упрямый, настолько, что она даже сама не понимает, как ему удалось преодолеть ее сопротивление и заставить отправиться в эту экспедицию. Но обещание надо держать, особенно тому, кто сподобился встретить Иисуса, поэтому она наконец откашливается и начинает говорить.

У посудного столика стоит мама мальчика и промокает уголок глаза подолом фартука, она стесняется, что она — это она и что живет где живет, что у нее течет из носа, и что в раковине картофельные очистки, и что сапожник швырнул газету на обеденный стол — это так неопрятно! — и что сын подвел ее, приведя домой свою учительницу, не предупредив, не дав матери возможности еще раз отдраить полы и перестирать занавески.

А у обеденного стола сидит небритый сапожник и посасывает щеки, он бормочет о расходах на школу и дорогих книжках, но лишь до того момента, пока учительница его сына не заговорила о благотворительном фонде «Рождественские гномы», таком щедром к малообеспеченным ребятам. Когда-то в детстве сапожнику и самому пришлось походить в полосатом костюмчике — пожертвовании благотворителей, — и с того дня он возненавидел «Рождественских гномов» так люто и глубоко, что наконец выпрямляется и встает, уперевшись кулаками в обеденный стол. Он — едрена корень! — не такая рвань, как кажется. И еще не зная, как все сложится, ухитряется в следующей фразе сам себя убедить, что у него ведь достаточно средств, чтобы малец и дальше ходил в школу, хоть и до самых выпускных экзаменов. Пусть намотают себе на ус все эти старухи из «Рождественских гномов» и все остальные бабки в этом городе!